Анализ судебной реформы Столыпина

Сущность законопроекта «о введении состязательного начала в обряд предания суду», который был внесён правительством в Третью Государственную думу в ноябре 1907 г. состояла в следующем. Для того, чтобы ускорить процесс судопроизводства по уголовным делам с участием присяжных заседателей, Министерство юстиции выступило с предложением ввода для передачи прокурором обвинительного заключения в судебную палату, которая служила «обвинительной камерой», перепроверявшей результаты проведения предварительного следствия перед направлением дела в окружной суд, вместо обязательного порядка – порядок диспозитивный. То есть поставить его в зависимость от желания обвиняемого. Министерский законопроект также предполагал предоставить возможность участвующим в деле лицам и их адвокатам отстаивать свои интересы в ходе разбирательства дела в судебной палате, давая там свои «словесные объяснения». Дума внесла в правительственный законопроект определённые дополнения и изменения, направленные на установление дополнительных гарантий лицам, желавшим направить «возражение» на обвинительный акт прокурора в судебную палату. Наиболее важная из поправок предполагала обязательное предоставление несовершеннолетнему обвиняемому защитника для разрешения вместе с ним вопроса о необходимости передачи его дела в обвинительную камеру. Министерский законопроект с поправками думской комиссии, был принят Думой весной 1909 г. Однако Государственный совет в качестве второй законодательной инстанции отклонил его, высказавшись категорически против и правительственной статьи о возможности сторонам и их защитникам предоставлять свои объяснения в судебной палате, и думской поправки к законопроекту, предполагавшей оказание обязательной юридической помощи несовершеннолетним, мотивируя это в основном тем, что реализация этих положений вызовет «торможение» судебного разбирательства. В связи с этим законопроект был повторно внесён в Думу с поправками согласительной комиссии в декабре 1910 г. В силу того, что Дума категорически не согласилась с теми изменениями, на которых настаивал Государственный совет, законопроект был отклонён и в силу так и не вступил.
  Полемика, вызвавшая оглашение поправок согласительной комиссии в Думе, демонстрирующая различия в позиции думских группировок по отношению к основным положениям законопроекта, так же как и ранее рассмотренные парламентские дебаты, даёт нам возможность увидеть различия в правосознании господствующих фракций российского парламента третьего созыва.
  Ораторы от правых отстаивали редакцию Государственного Совета. Г.Г. Замысловский, проголосовавший за них в согласительной комиссии (первоначально вообще выступая против существования обвинительных камер как таковых), вопреки очевидности считал, что контроль над действиями прокуратуры посредством установления состязательного начала в деле проверки обвинительного акта будет якобы способствовать переходу прокуратуры из роли охранителя законности к роли обвинителя, и что гораздо более действенным поэтому является уже существующий «внутриведомственный» контроль над прокурором. Это ярко иллюстрирует общую позицию правых, согласно которой право являлось простым орудием в руках государственной власти, которая отождествлялась ими с властью административной. Для оправдания своей точки зрения эти фракции применяли излюбленный аргумент националистических организаций, широко пользующихся методом социальной демагогии – обращение к интересам «простого русского народа». Они, по мнению ораторов от правых, состояли в устранении «несправедливости», позволявшей в случае принятия думского законопроекта богатым отстаивать свои интересы в обвинительной камере посредством найма адвоката и не позволявшей делать то же неимущим. Однако подлинный мотив негативного отношения к законопроекту состоял в неприкрытой ненависти ораторов от правых к адвокатуре как таковой. Ф.Ф. Тимошкин выразил желание вообще отменить институт адвокатуры как якобы «мешающий» судопроизводству и отстаивающий лишь собственные корыстные интересы. В этом стремлении к «уравнению в бесправии» проявилось крайне негативное отношение правых к автономии личности от государства, к предоставлению ей возможности самостоятельно отстаивать свои права перед лицом государственных органов. Это означало и отсутствие стремления правых депутатов в своих интересах повышать политическую и правовую культуру народа, содействовать преодолению его правового нигилизма – следствия многовековой отсталости.
  Относительно октябристской фракции необходимо сказать, что по этому вопросу она раскололась. Определённая её часть, рупором которой явился член согласительной комиссии Г.В. Скоропадский, изменила своему первоначальному мнению и согласилась с поправками Государственного совета. Причиной тому, видимо, была позиция безусловной поддержки правительства, которой придерживались некоторые члены фракции. И поскольку правительство не выступило в поддержку своего проекта, присоединившись к мнению Совета, они также сочли невозможным отстаивать свою прежнюю позицию. Идя вслед за мнением правительства, в свою очередь, перемещающегося в фарватере «поправевшей» политической конъюнктуры, Г.В. Скоропадский начал утверждать, что ускорение судопроизводства – «главная» часть законопроекта, что её надо добиться «во что бы то ни стало», не обращая внимания на явное умаление правовых гарантий обвиняемого. Само понятие состязательности, первоначально фигурировавшее в названии законопроекта, трактовалось им предельно узко – как синоним диспозитивности направления дела в обвинительную камеру. Активно поддержал член согласительной комиссии и аргумент Совета и правых о якобы «несправедливости» предоставления возможности сторонам давать объяснения в обвинительной камере и прибегать при этом к услугам профессионального адвоката, даже усиливая его доводами о предстоящих дополнительных расходах казны, фактически принося интересы защиты прав личности интересам исполнительной власти. Однако другая, бóльшая часть фракции, представителем которой в комиссии был депутат С.В. Андронов, продолжала оставаться на прежних позициях. Для неё была очевидна ценность обвинительной камеры как инструмента, защищавшего личность на этапе предания суду. Согласившись с диспозитивным порядком передачи дела в обвинительную камеру из-за чрезмерной загруженности палат, ораторы от этой части октябристов, тем не менее, последовательно отстаивали принцип состязательности при рассмотрении там обвинительного акта. Депутаты говорили о том, что «скорости суда не должна быть принесена в жертву справедливость» и что разгрузка судебных палат новым порядком восхождения туда дел и так позволит ускорить процесс. На первое место ими выдвигались интересы подсудимого, защита прав личности от возможного «затемнения истины» прокурорской администрацией, которая осуществляла государственное преследование и была заинтересована в успехе обвинения. Октябристы в связи с этим обратили внимание на надуманность аргументов Государственного совета и правых о якобы создаваемой законопроектом социальной несправедливости. Они убедительно доказали, что уравнение, предлагаемое правыми, достигается в сущности тем, что необходимая для того, чтобы квалифицированно отстаивать интересы подозреваемого, юридическая защита будет устранена и оценке государственного обвинения не будет противопоставлена другая, ограждавшая интересы личности. Однако, в целом, «левыми» октябристами была высказана достаточно пассивная и умеренная позиция, выражавшаяся в том, что голосование против поправок Совета необходимо, прежде всего, для того, чтобы не менять старый порядок предания суду, который в целом их устраивал. Необходимость не допустить ухудшения судебной процедуры была для этой части фракции главным смыслом борьбы против новой редакции законопроекта. Причина этого, по-види-мому, состояла в том, что инструментом ограждения прав личности октябристы считали современный, учитывающий, пусть и в минимальной мере, интересы гражданского общества, государственный механизм, подрывать который они не хотели. Поэтому оратор от «левой» части фракции Н.Т. Шубинской говорил о том, что он «не сторонник полемики законодательных учреждений между собой».
  Позицию кадетов озвучил в ходе думских прений признанный думский златоуст В.А. Маклаков. Для Маклакова и кадетов на первом месте стояла защита интересов личности и её прав, а также укрепление авторитета российского правосудия в глазах населения. Достижение этого возможно, по мнению представителя кадетов, лишь при условии максимальной независимости всего процесса судебного разбирательства от узко понимаемых «государственных интересов», под которыми зачастую скрывались приверженность дисциплинарным методам управления российской юстицией. Поэтому Василий Алексеевич выступал против самой сущности законопроекта, реализовывавшего, не в последнюю очередь, бюрократический интерес «упрощения судопроизводства». Кадетский оратор полагал, что мотивировка источника законодательной инициативы о том, что обвинительная камера – формальная инстанция, лишь замедляющая ход судебного разбирательства, абсолютно неверна. Самым ценным моментом в деятельности обвинительной камеры было то обстоятельство, что она служила действенным инструментом контроля над прокуратурой, который заставлял её более тщательно выполнять свою обязанность по составлению обвинительного акта, не допуская небрежности и произвола. Особенно ценна, по мнению Маклакова, была как раз независимость членов судебной палаты от административных интересов, реализовывавшихся через дисциплинарные меры воздействия, которым могли быть подвергнуты представители прокуратуры. Поэтому, на взгляд кадетского лидера, законопроект был ценен лишь положениями, открывавшими возможность для введения состязательного начала в процедуру оценки обвинительного акта судебной палатой. Это начало позволило бы, с точки зрения оратора партии народной свободы, ввести подлинное равноправие, обеспечить подлинно независимое разрешение этого вопроса судебной инстанцией, в интересах ограждения прав личности в суде. Ибо в противном случае, обращает внимание Маклаков, «разбор тяжбы обвиняемого и прокурора превращается в интимную беседу прокурора с инстанцией его проверяющей». Он категорически возражал против аргумента о затягивании судебного разбирательства полемикой сторон в судебной палате, поскольку полагал эту незначительную задержку не оправдывавшей ущемления прав подсудимого и падения авторитета правосудия в глазах населения как следствия «скандального» характера процессов, в которых относящиеся с большей «чуткостью к справедливости» присяжные своими приговорами «будут полемизировать с прокуратурой и следствием». В отличие от октябристов кадеты и прогрессисты, анализируя законопроект, шли даже далее – их категорически не устраивал весь старый порядок придания суду: в ходе прений они активно выступали за дальнейшее расширение состязательного начала путём распространения его на предварительное следствие. Кадетский лидер полагал, что государство должно быть подконтрольно гражданскому обществу. Поэтому он сделал акцент на выявлении реакционной роли Государственного совета, утверждая, что эта роль и должна обусловить решительное «отвержение» его законопроекта. Близкую к кадетам позицию заняли прогрессисты, которые так же горячо и по тем же мотивам поддержали думскую редакцию. Обращает на себя внимание мотив, по которому оратор от прогрессистов С.И. Комсин 2-й категорически отверг аргумент правых и Государственного совета о создании ситуации неравноправия для обвиняемых, пожелавших и не пожелавших лично участвовать в разбирательстве дела в палате. Для него отстаивание своего права неразрывно связано с понятием автономии личности, её независимости от государственной власти – с её именно индивидуальным «правом», а отнюдь не обязанностью искать защиты. Понятие гражданина для него – это, прежде всего, знание своих прав и желание, а отнюдь не только возможность ими пользоваться. Только таким образом должно было на его взгляд идти правовое воспитание населения.
  Итогом обсуждения стало отклонение Государственной думой всех поправок Государственного совета и, как следствие, его провал в этой инстанции.
  Исходя из вышеизложенного можно сделать следующий вывод. Господствующие фракции Думы в силу различий в партийном правосознании по-разному относились к содержанию законопроекта «о введении состязательного начала в обряд предания суду». Эти различия, которые продемонстрировали бурные дебаты в Думе по поводу принятия законопроекта, заключалось в различных взглядах на сущность и соотношение государства и права; на положение личности в государстве; на цели и методы повышения правовой культуры населения.
  Для правых право являлось простым инструментом в руках государства. Поэтому правовой статус личности в государстве, на их взгляд, должен был характеризоваться отсутствием всякой автономии от государственной власти, под которой они фактически понимали власть административную, исполнительную (т.к. необходимости воздействия гражданского общества на государство они не признавали). Налицо было и их стремление, используя политическую и социальную демагогию, поддерживать низкую правовую культуру основной массы населения, законсервировать правовой нигилизм широких народных масс в целях отстаивания своих реакционных политико-правовых идеалов. В отличие от правых думский центр, представленный, в первую очередь, Союзом 17 октября, полагал, что государство должно выражать общественные интересы, но в то же время контролировать общество. Иначе говоря, по мнению ораторов от центра, необходимо было расширение участия гражданского общества в управлении делами государства, но постепенное и под контролем властного аппарата. Поэтому на право октябристы смотрели как на инструмент, защищающий интересы личности, но, в первую очередь, не от государства, а посредством государства. Отсюда – противоречивость и непоследовательность позиции фракции, с одной стороны, признающей правовую автономию личности и необходимость её защиты от государственного произвола, а с другой, ищущей соглашения с властью иногда за счёт сужения этой самой автономии. Кадеты, а также примыкавшие к ним прогрессисты полагали, что государство должно быть подконтрольно гражданскому обществу, что главная функция государства и права – обеспечение прав личности. Они придерживались доктрины, согласно которой право должно стоять выше государства, связывать его, заставлять выполнять свои требования, тем самым выступая провозвестниками идеи правового государства на российской политической арене. Кадеты полагали, что личность должна обладать полной правовой автономией и быть надёжно защищена от опасности произвола, исходящего, в том числе, и от государственной власти.
  В отличие от правых они и прогрессисты полагали необходимым поднять правовую культуру населения путём предоставления права каждой отдельной личности отстаивать свои интересы, в том числе и от государства.
  Это позволяет понять, что взгляды на судебный процесс у различных группировок российского парламента начала XX в. находились в теснейшей взаимосвязи с их общей политической позицией по отношению к тем принципам, которые, по их мнению, должны были определять взаимодействие государства, общества и личности. Камнем преткновения, водоразделом между фракционными позициями здесь, как и в процессе обсуждения других законопроектов, лёгших в основу судебной реформы, были различия по отношению к постулатам, положившим основу концепции правового государства. 

Законопроект «Об изменении порядка производства дел о преступных деяниях по службе» [22, с. 40–51] был внесён в Государственную думу осенью 1907 г. по инициативе правительства. Он был передан Государственной думой на рассмотрение комиссии по судебным реформам 19 марта 1909 г. Доклад комиссии был внесён на общее обсуждение в марте 1911 г. Проект активно обсуждался в Думе в 1911–1912 гг. и в феврале 1912 г. был передан в Государственный совет, который своим решением от 9 апреля 1913 г. постановил возвратить его уже Четвёртой думе для нового рассмотрения. В итоге законопроект утверждён так и не был.
  Проект этого закона был направлен к сужению так называемой «административной гарантии», т.е. к уменьшению тех процессуальных особенностей, которые отличали производство дел «о преступных деяниях по службе», касающихся должностных лиц от общего порядка судопроизводства. Главной такой особенностью было то, что для возбуждения уголовного преследования и предания суду требовалось обязательное согласие начальства подозреваемого, а судебное разбирательство проводилось без участия присяжных и, в основном, судами второй и третьей инстанции – судебными палатами и сенатом. Правительственный проект вносил в действующее законодательство о предании суду должностных лиц следующие новеллы. Во-первых, прокурору и потерпевшему предоставлялось право обжаловать решение начальства в особые присутствия, состоящие из представителей административного и судебного ведомств, а затем в судебные палаты и сенат. Во-вторых, предание суду должностных лиц теперь должно было осуществляться на общих основаниях (включая даже отмену обязательного высочайшего разрешения на предание суду губернаторов). В-третьих, теперь дела о преступлениях, совершённых по должности, должны были рассматриваться, как и прочие тяжкие уголовные преступления с участием присяжных заседателей. Причём предусматривалось расширение круга должностных лиц, чьи дела рассматривались судом первой инстанции – окружными судами.
  Однако, вместе с тем, законопроект не устранял административную гарантию, полностью оставив в неприкосновенности самый важный её элемент – обязательное согласие начальства на предание суду своего подчинённого. Для оправдании этого министром юстиции И.Г. Щегловитовым, участвовавшим в думских дебатах, привлекались такие аргументы, как: специфика административной деятельности, в которой затруднительно будет разобраться судам; отсутствие в России административной юстиции и достаточно чёткого законодательного регулирования пределов «вмешательства государственной власти в частноправовую область». Однако то, что в период неограниченного самодержавия эти законодательные пробелы не были устранены, да и при «новом порядке управления» законотворческие инициативы, призванные устранить эти недостатки законодательства, крайне редко исходили от правительственной власти и, во всяком случае, так и не были проведены в жизнь, позволяют усомниться в искренности этих мотивов. Целью законопроекта, как следует из его же речей, министр считал преодоление «разложения» административной власти, разрушающей государственное управление, и устранение разного рода «технических затруднений», мешающих «правильному течению» административной деятельности. Поскольку в глазах представителей правительственной власти источником суверенитета являлся монарх, то все преобразования, касавшиеся механизма осуществления государственной власти должны были быть направлены на создание технически совершенной властной вертикали, выполнявшей повеления суверена и подчинённого ему правительства. Поэтому полная отмена административной гарантии в ситуации, когда в России существовала относительно независимая судебная власть, с которой приходилось считаться, грозила правительству ослаблением монолитности администрации и её готовности выполнять распоряжения «безоговорочно», что министр трактовал как угрозу «энергии должностных лиц». Не случайно, участвуя в дебатах, глава российского ведомства юстиции открыто выступил против теории разделения властей в её классическом варианте, которая фактически выступала теоретической базой упразднения гарантии, утверждая, что она «ныне уж оставлена» и «современное правосознание относится к ней в высшей степени отрицательно» [5, ст. 2115].
  Поправки, внесённые в законопроект думской комиссией, предусматривали: расширение полномочий прокурорского надзора, которому предоставлялось право в некоторых случаях без ведома начальства начинать предварительное следствие и усиление близости к населению, а также независимости судебных присутствий, разрешавших пререкания между прокуратурой и начальством о необходимости возбуждения уголовного преследования.
  Анализ обсуждения основных положений законопроекта представителями парламентских фракций позволяет нам выявить особенности их фракционного правосознания, отношения различных депутатских партийных группировок к государственной власти, обществу и личности.
  Правые фракции, в целом, дружно выступили против законопроекта, считая его «несвоевременным». Тем не менее, они проголосовали за переход к постатейному чтению и активно участвовали в дебатах. Во-первых, они рассчитывали своими предложениями противодействовать поправкам думской комиссии, усиливавшим те элементы законопроекта, которые были направлены к совершенствованию независимого контроля над административной властью. Во вторых, правые полагались на реакционную позицию Государственного совета (который, действительно, впоследствии «провалил» законопроект).
  Ответ на вопрос о причинах отрицательного отношения к попыткам ужесточить контроль над соблюдением законности действий чиновников по отношению к частным лицам надо искать, по-видимому, во взглядах правых на сущность и предназначение государственной власти. Источником суверенитета, по мнению правых, являлся монарх. Представители власти, на их взгляд, должны были быть носителями определённой реакционной идеологии, которую они называли «русским национальным духом», «русской национальной идеей» – т.е. они обязаны исповедовать национализм под лозунгом «Россия – для русских», великодержавный шовинизм и православие в его «фундаменталистском» варианте. Все, кто не поддерживал идейные догматы правых, автоматически записывались последними в разряд не «истинно русских людей», а «супостатов». Поэтому правые не доверяли государственной власти. По их мнению, не только исполнительная, но и (в гораздо большей степени, как относительно автономные от суверена) законодательная и судебная власть были в результате «неоконченной» по их мнению «смуты» 1905 г., подорвавшей основы «русского национального духа», в огромной степени инфильтрованы представителями таких «супостатов» и выполняли их преступную волю. Поэтому в целях прекращения «смуты» они считали любой независимый контроль над административно-полицейскими органами абсолютно недопустимым.
  Правые выступали, таким образом, противниками разделения властей. Точнее под флагом «действительного» разделения властей фактически предлагали изоляцию исполнительной власти от законодательной и судебной, с тем, чтобы лишить возможности общество осуществлять какой-либо надзор над администрацией. Народное представительство они рассматривали как законосовещательный орган, выражавший «народное» мнение», а судей – как исполнителей царской воли. Именно по этой причине ораторы от правых, прикрываясь тезисами о специфике административной деятельности и возможности массового устранения «верных» людей, необходимых для наведения «порядка», выступили против права прокурора обжаловать решения начальства об отказе в возбуждении уголовного преследования. В ответ же на предложение комиссии предоставить прокурору весьма ограниченное право на самостоятельное проведение расследования правые и вовсе пригрозили солидарно проголосовать против законопроекта в целом. Однако особенное недовольство правых вызвали положения законопроекта и поправок к нему, касавшиеся усиления более независимого, чем прокурорский, судебного контроля над администрацией. Во втором чтении правые фракции продолжали биться против поправки партии народной свободы, предлагавшей предоставить право возбуждения преследования не только прокурору, но и судебному следователю. Даже в третьем чтении они выражали «сожаление» по поводу поправки комиссии, увеличивавшей в составе судебных присутствий количество судей по сравнению с представителями администрации всего на одного человека.
  По тем же причинам не доверяли правые и обществу (т.е. «народу», именем которого действовали в политической жизни). По их мнению, русский народ ещё «не дорос», не поднялся до такой степени сознательности, которая необходима для политических преобразований, т.к. в значительной мере находится под влиянием тех же «супостатов», руководствующихся указаниями «мировой закулисы», провоцирующей в России необходимую для реализации её интересов революцию. Поэтому они фактически отказывали представителям народа в праве контролировать должностных лиц путём участия в суде присяжных. Для рассмотрения таких дел необходима, по их мнению, «государственная», а не «обывательская» точка зрения. Они напрямую обвиняли присяжных в антигосударственных настроениях, «ненадёжности» по идейным, по национальным (опасаясь инородческого населения, которое в районах своего компактного проживания, находясь в оппозиции правительству, могло выносить «несправедливые» приговоры его агентам) и даже по социальным мотивам (говоря о том, что не доверяют «кулакам», появившимся в суде присяжных). Поэтому должностных лиц, по их мнению, должны были судить только назначенные царём судьи.
  Принцип верховенства закона правыми вообще не признавался. По их мнению, те, кто «отвергал государство» (которое понималось ими как воплощение их идеологических и классовых интересов), тот «отвергал и закон». Обязанностью органов юстиции было, по их мнению, вовсе не создание гарантий для соблюдения принципа верховенства закона, а обеспечение неукоснительного соблюдения воли суверена и отстаивание определённой идеологической программы, которой должно было руководствоваться правительство. Поэтому правые «исключительные положения», а также военные и военно-полевые суды, свирепствовавшие в ходе революции, считали щитом, прикрывавшим несостоятельность юстиции и образцом для деятельности её органов и агентов.
  Отсюда – отсутствие стремления оградить интересы личности от неправомерных действий административно-полицейских органов государственной власти. Относительно положения личности в государстве у правых господствовала точка зрения о необходимости полного подчинения личности государственным (а фактически административным) интересам, превращения её в винтик в механизме государственной власти. Главный недостаток законопроекта, по их мнению, заключался именно в том, что он якобы открывал путь для сведения «личных счётов» недовольного обывателя с чиновником. Для правых гораздо более ценным являлась «репутация должностного лица», а не «неприкосновенность прав» частных лиц.
  Таким образом, на основании вышеизложенного можно сделать вывод о том, что партийное и фракционное правосознание было резко отрицательно настроено против идеи правового государства и его основных принципов и постулатов, неотделимых от идеи формирования развитого гражданского общества. Фактически в новых исторических условиях эти взгляды выражали позицию недоверия по отношению и к государственной власти и к обществу, объективно обрекали правых на отсутствие какого-либо реформаторского потенциала, вели их фракции к политической изоляции и в конечном счёте в политический тупик.
  Октябристы поддерживали принятие законопроекта, поскольку поддерживали необходимость создания в Росси основ правового строя. Последний, с их точки зрения, подразумевал, в частности, ограждение интересов личности, путём установления принципа законности. Поэтому – медлительность процесса, чрезмерно большое число оправдательных приговоров, то обстоятельство, что участники были лишены права следить за жалобой, поддерживать её, опротестовывать решение по ней, а прокурор лишь формально мог контролировать проведение расследования начальством, поскольку фактически не располагал в отличие от последнего необходимыми материалами по делу – все эти черты «административной гарантии», способствующие нарушению ограждаемых законом прав личности, стали объектом системной критики октябристских ораторов.
  Единственным реальным способом обеспечить соблюдение принципа законности в отношении, прежде всего, прав граждан октябристы считали разделение властей. Особое место в утверждении принципа законности и создании гарантий для него октябристы отводили сильной и независимой судебной власти, которая предоставляла бы реальную возможность «отыскивать» убытки, причинённые незаконными действиями должностных лиц. Н.И. Антонов огромное значение придавал усилению судебного авторитета, который будет способствовать уменьшению роли и значения административной гарантии. Именно такая позиция объясняет бурные восторги ораторов от октябристов по поводу положения законопроекта об отмене высочайшей санкции на предание суду губернаторов. Именно она объясняет и тот факт, что по инициативе фракции «Союза» и при его активной поддержке была внесена поправка, согласно которой особое присутствие, разрешающее пререкания между прокуратурой и начальством о необходимости возбуждения уголовного преследования должно быть усилено за счёт независимого от администрации «судебного элемента». Если согласно законопроекту предполагалось равное количество членов, представлявших интересы судебной и административной власти, то согласно поправке присутствие должно было включать четырёх представителей судебной власти и только трёх – административной, что, несомненно, должно было способствовать усилению и укреплению автономии присутствий. Большое значение придавали октябристы и независимости прокурорского надзора. С их подачи, при их активной поддержке в думской комиссии Государственной думой была принята поправка, предоставлявшая прокурору в некоторых случаях (когда есть опасения, что подозреваемый скроется, скроет добытое преступным путём, будет препятствовать расследованию и т.д.) право самостоятельно, без согласия начальства возбуждать уголовное преследование. При этом особо оговаривалась необходимость обеспечить в ходе расследования независимость судебных следователей от прокурорского надзора. Причём докладчик, представлявший центр своей фракции, открыто высказывался за дальнейшее расширение прав прокуратуры, согласившись с мнением левых думских либералов и даже социалистов, что проведение расследования должно стать не правом, а обязанностью прокурора. Показательно, что с соседями «слева» – кадетами и прогрессистами Н.И. Антонова роднила даже мотивировка такого мнения – опасения подвергнуться обвинению в произволе и превышении власти, которые будет испытывать представитель прокуратуры, коему подобная прерогатива предоставлена лишь как его субъективное право. Д.А. Леонов, представлявший «левый центр» фракции, всецело поддержал его в этом вопросе [5, ст. 2240]. Об этом же говорит и предложение исключить из законопроекта ст. 1085, смысл которой заключался в том, чтобы предоставить министру юстиции право давать разрешение на «возбуждение» дела относительно чинов прокурорского надзора именно по мотивам вмешательства чисто административного органа в дела сената, который ранее давал такое разрешение.
  Показательно, что октябристы вполне отдавали отчёт в том, что для формирования условий, необходимых для реализации принципа законности, для того, чтобы поставить действенную преграду произволу административно-полицейских органов по отношению к правам простых обывателей, необходимо формирование в России основ гражданского общества, которое могло действенно контролировать местную администрацию, превратив её, действительно, в подчинённую закону «исполнительную ветвь» власти. Проявление контролирующего влияния общества на власть октябристы видели, например, в суде присяжных. При обсуждении законопроекта они приветствовали расширение юрисдикции судов с участием присяжных заседателей в отношении должностных преступлений, именно на том основании, что суд присяжных в отличие от коронного суда представляет собой «суд совести», зависимый в большей степени от «общественного мнения», а не от «юридических тонкостей». Контролирующее влияние общественности на власть видели они и в местном самоуправлении. Так, один из левых «союзников» – крестьянин П.Е. Базилевич в ходе прений по законопроекту выразил активное недоверие по отношению к представителям местной администрации и видел выход в развитии местного самоуправления, полагая, что только введение всесословной мелкой земской единицы поставит действенную преграду произволу уездной бюрократии.
  Однако, вместе с тем, октябристы не были принципиальными противниками административной гарантии и не выступали категорически против её сохранения. Причина этого, по-видимому, также состояла в своеобразии взглядов «союзников» на сущность государственной власти. Они полагали, что суверенитет целиком и полностью принадлежит монарху, власть которого при новом строе лишь вводится в рамки закона. Поэтому они считали абсолютно недопустимым колебать её авторитет и активно выражать несогласие с её позицией и с позицией непосредственно подконтрольной и подчинённой ей административно-полицейской власти. Октябристы предпочитали компромисс с ней. В силу таких взглядов октябристы как фракция в итоге проголосовали против поправки своих «соседей слева» – кадетов и прогрессистов, выступавших за вменение прокурору в обязанность проводить предварительное следствие, во всех случаях должностных преступлений, не ожидая согласия на это начальства. Характерно, что Д.А. Леонов, защищавший эту позицию фракции (фактически вопреки своему собственному мнению), говорил о необходимости сохранения компромиссного и эволюционного характера закона. Не поддержали октябристы и поправки левых либералов, полностью устранявших административный элемент из состава особых присутствий.
  Октябристы основывали свое решение на общих с правительством аргументах о необходимости «всестороннего» освещения материалов дела, что ещё раз подчеркивает компромиссную по отношению к интересам администрации позицию «союзников». Даже попытки левых либералов исключить: ст. 1123, которая предоставляла право суду определять, кто именно из свидетелей – должностных лиц должен явиться лично, а кто может быть допрошен на месте, и ссылки на статьи Уголовного Уложения, выводящие из общего порядка преследования служащих банковских учреждений, которые по-прежнему должны были судиться не присяжными, а сословными представителями – т.е. поправки, которые преследовали целью упрочить принцип равенства всех перед законом как основополагающий принцип правового государства – вызвали возражения октябристов и были провалены Думой. Причём провалены по маловразумительным мотивам – нежелания нарушать уже «действующий закон», структуру «общего построения закона» и т.д. Причина была всё та же – необходимость поиска компромисса с монархом, а значит, с правительством и второй палатой, необходимость добиваться «достижения единства власти» практически любой ценой.
  Оригинальность взглядов октябристов на сущность и предназначение государственной власти заключалось ещё и в том, что защищать права и интересы граждан они собирались, в первую очередь, всё же не «от государства», а «посредством государства». Гражданское общество, расширение его влияния на государственную власть, с их точки зрения, было необходимо, но это расширение должно было протекать постепенно и под контролем государственной власти. Стремление обеспечить «солидарность» власти объясняет и своеобразие их концепции разделения властей. Она предполагала под флагом «единства власти» необходимость известного ограждения административно-полицейской власти (которую они считали первенствующей в силу её особой роли в защите законности и прав частных лиц) от «чрезмерного» вмешательства, которое могло «притупить энергию» должностных лиц власти судебной и законодательной.
  Правые октябристы вообще считали, что суть законопроекта не только в защите прав частных лиц, но и в противодействии «несправедливому возбуждению преследования против должностных лиц», полагая вслед за правительством, что государство расшатывает, прежде всего, не бесконтрольность чиновничества, а «междуведомственные столкновения» [5, ст. 2112]. Инструментом реализации этой концепции они считали построение в России системы административной юстиции, ограждающий исполнительную власть от «чрезмерного вмешательства» судебной. Голосуя за формулу перехода к очередным делам, традиционно завершающую прения по законопроекту, необходимость создания такой юстиции в России поддержало подавляющее большинство фракции. До появления административной юстиции октябристы полагали необходимым возложить основные функции по контролю над администрацией, в первую очередь, не на суды, а на прокуратуру, которая, по сути, являлась институтом, с одной стороны, независимым от местной администрации, а с другой – возглавлялась министром юстиции, т.е. членом «солидарного» правительства. Поэтому октябристы фактически поддержали правых, высказывавшихся против предлагаемого левыми либералами предоставления относившимся к судебной власти судебным следователям наряду с прокурором самостоятельного возбуждения преследования. При этом и правые, и октябристы в один голос говорили о якобы недостаточной «опытности» несменяемых следователей и необходимости в связи с этим ограждения должностных лиц от «легкомысленного возбуждения уголовного преследования» [5, ст. 2272].
  Вместе с тем, октябристы всячески пытались укрепить доверие общества к власти, выдвигая эту цель на первый план. Об этом свидетельствует и высказываемое октябристами мнение о том, что суд присяжных над должностными лицами необходим, прежде всего, не в целях большей объективности судебного решения, а для укрепления доверия к власти [5, ст. 2097]. Об этом свидетельствует широкая поддержка октябристами правительственного решения приблизить суд, который будет рассматривать дела должностных лиц «к населению», расширив юрисдикцию окружных судов по этим делам. Октябристами были поддержаны и две поправки, предложенные левыми либералами, которые расширяли самостоятельность прокурора в области возбуждения уголовного преследования по отношению к должностным лицам. Согласно первой, вместо редакции комиссии, которая предоставляла, как уже указывалось, прокурору право на самостоятельное возбуждение дела лишь «в нетерпящих отлагательства случаях», теперь предполагалось предоставить его прокурору во всех случаях «когда он признаёт это необходимым» (но не вменяла таковое ему в обязанность, чего добивались кадеты и прогрессисты) [5, ст. 2295]. Вторая предоставляла прокурорскому надзору право наблюдения за производством дознания. Однако обе эти поправки носили, скорее, косметический характер. Таким образом, основные «либеральные» дополнения к законопроекту, поддержанные «союзниками» для создания гарантий независимого контроля над администрацией со стороны гражданского общества и формируемых им институтов, в сущности, маловажны и направлены скорее к достижению «внешнего», пропагандистского эффекта.
  Таким образом, октябристы, с одной стороны, придерживаясь точки зрения о необходимости укрепления централизации и автономии административной власти, а с другой, признавая необходимость контроля над ней со стороны общества, выход видели в необходимости укрепления доверия народа к власти, считая именно это, а не разделение властей, не гарантии политических свобод и не верховенство закона основной целью и содержанием «нового порядка». Они фактически поменяли местами средство и цель, что привело их фактически к обману общества, к попыткам внешними, демонстрационными, пропагандистскими приёмами внушить ему идею о торжестве «правового строя». Причины такого политического мировоззрения крылись в подспудном недоверии к обществу. Показательно отношение «центриста» Д.А. Леонова к местному самоуправлению – к инструменту, который мог помочь наладить действенный механизм контроля гражданского общества над административной властью. Он, как ни странно, от лица фракции выступил за уменьшение надзорных прав земств и городов над должностными лицами, предложив исключить из правительственного законопроекта статью о предоставлении права начала предварительного следствия по делам «земских» должностных лиц земским и городским органам самоуправления. Аргументировалась эта поправка низким уровнем юридической подготовки земцев, «случайным составом гласных», и «партийной борьбой» среди них [5, ст. 2241]. Однако в действительности причиной была, по-видимому, неблагоприятная электоральная ситуации для октябристов на местах. И поскольку лица, в отношении которых возбуждена процедура уголовного преследования, лишались права выбираться на должности в органах самоуправления, октябристы предпочли «подстраховаться» от этого. Отсюда – вывод о том, что правосознание октябристов, их взгляды на сущность и предназначение государства и права и вытекающая из них законодательная практика характеризовались двойственностью. С одной стороны, они выступали сторонниками торжества принципа законности, признавали в качестве гарантий соблюдения этого принципа разделение властей и развитие местного самоуправления. Однако, с другой – «союзники» не решались затрагивать прерогативы административной власти, поскольку она находилась в ведении верховного суверена – монарха, а признать властный суверенитет за обществом октябристам мешало фактическое недоверие к нему. Поэтому сущность законотворческой политики октябристов можно на примере рассмотрения данного законопроекта во многом охарактеризовать как стремление пропагандистскими мерами укрепить доверие общества к существующему политическому режиму.
  Кадеты в отличие от правых и октябристов полагали, что властный суверенитет исходит не от монарха, а от общества. О неразрывной связи в глазах представителей фракции законодательства и «общественного интереса» свидетельствует фраза кадетского оратора М.С. Аджемова, утверждавшего, что смысл принятия законопроекта заключается, в первую очередь, в том, чтобы депутаты могли «сказать стране, что… должностное преступление будет наказано» [5, ст. 2153]. Даже свою компромиссную позицию в законодательном учреждении по поводу административной гарантии конституционные демократы объясняли тем, что государство, т.е. правительство и думское большинство отражает новое «постреволюционное» соотношение общественных сил, которое ориентировано на «умеренность», в том числе и по отношению к административной гарантии. Но из этого обстоятельства они делали вывод о необходимости создания законодательных гарантий формирования гражданского общества, в целях построения правового государства. Именно в этом они видели основную цель своей парламентской деятельности.
  Главным инструментом построения правового государства кадеты, безусловно, считали строжайшее разделение властей, обладающих по отношению друг к другу системой серьёзных «сдержек и противовесов» в интересах, в первую очередь, соблюдения законности. Так, М.С. Аджемов в прениях по данному законопроекту активно отстаивал право Думы на предание министров суду по уголовным делам. Однако применительно к данному законопроекту это, в первую очередь, должно было означать создание условий для судебного контроля над администрацией. В отличие от октябристов, кадеты полагали, что главной целью такого контроля должна стать не пропаганда в общественной среде укрепления доверия к власти, а установление объективной истины. Это будет способствовать упрочению влияния общества на власть и установлению в России правового государства, находящегося в тесной связи и взаимозависимости с гражданским обществом. Поэтому даже полная отмена административной гарантии не удовлетворяла их. Они «не надеялись», что передача дел чиновников в общий суд «всё изменит». По мнению левого кадета К.К. Черносвитова, российский суд является «служанкой администрации». Судебная власть, на взгляд кадетских ораторов, в России была зависима от административной в силу возможностей поощрять судей наградами и увольнять в дисциплинарном порядке находящихся в руках Министерства юстиции; положения прокуратуры как слуги «объединённого правительства»; подчинённого по отношению к прокуратуре положения судебных следователей и т.д.
  Исходя из этого оценка ими правительственного законопроекта звучала, как «бег на месте». Главным его недостатком, по мнению кадетов, являлось то, что в нём сохранялся основной устой административной гарантии – право начальства обвиняемого должностного лица возбуждать преследование, что ставило чиновника под контроль не закона, а начальства и порождало фактическую безответственность должностных лиц. Кадеты отвергли многочисленные аргументы правительства, оправдывающие сохранение института гарантии и, в первую очередь, отсутствие в России системы административной юстиции. Суд, по их мнению, не должен быть специфичным в зависимости от специфичности преступлений. Кроме того, зарубежный опыт административной юстиции, по мнению кадетов, доказывал, что подобные суды обеспечивают свою главную функцию – охрану правопорядка применительно к преступлениям должностных лиц только в том случае, если их деятельность ограничивается лишь решением вопроса о наличии или отсутствии противозаконности деяния.
  Весьма скептически отнеслись кадеты и к законопроекту, предложенному думской комиссией, состоящей, в основном, из представителей фракции «Союза 17 октября», и представлявшему точку зрения «доминирующего центра». Хотя они допускали компромисс с законопроектом комиссии, «считаясь с тем, что мы не одни законодатели» [5, ст. 2150], в интересах его принятия. В этом проявилось отличие их позиции от позиции фракций трудовиков и социал-демократов, базировавшейся на тезисе о бесполезности попыток «улучшения» режима и неверии в возможность содействия его эволюции легальными методами. Кадетские ораторы критиковали очень многие положения «улучшенного» думского законопроекта. Во-первых, их критике подверглось сохранение самого института административной гарантии. Во-вторых, они не были в восторге от предоставления прокурору лишь весьма ограниченного права самостоятельно возбуждать преследование против должностного лица. Реализация такого права, по мнению фракции, подвергала прокурора опасности взысканий со стороны Министерства юстиции, которое являлось органом исполнительной власти, действовавшей на основе принципа солидарности. В-третьих, тревогу фракции вызывало сохранение мощного административного элемента в составе судебных присутствий, разрешающих пререкания между начальством обвиняемого и прокуратурой. Все эти нормы законопроекта, по мнению ораторов от партии народной свободы, нарушали принцип разделения властей и сужали пространство независимого судебного контроля над «ведомственным интересом» администрации. Поэтому кадеты предложили собственные многочисленные поправки к законопроекту. Они носили компромиссный характер, но являлись весьма оригинальными и значимыми по отношению к нему.
  Наиболее радикальный характер носила поправка, озвученная «левым» кадетом Н.В. Тесленко. Она возражала не только против сохранения института административной гарантии, но и против монополии прокурора как лица, принадлежащего к административному ведомству, лица, находящегося под контролем такого органа исполнительной власти, как министерство юстиции, на возбуждение уголовного преследования против должностных лиц. Поправка предполагала предоставление такого права также судебному следователю как лицу, относящемуся к судебной власти. Однако, видя решительную позицию октябристов, для которых подобное предложение было неприемлемо и, принимая во внимание угрозы правых голосовать в случае поддержки данного предложения категорически против законопроекта в принципе, кадеты решили не настаивать на голосовании этой поправки.
  Что же касается необходимости максимального расширения права независимого от местной администрации прокурорского надзора на возбуждение уголовного преследования должностных лиц, то тут кадеты предпочли идти до конца. В течение всех трёх чтений законопроекта кадетские ораторы без устали отстаивали требование вменения прокурору в обязанность, а не предоставление ему ограниченного права (как предлагала комиссия) на проведение предварительного следствия в случае поступления к нему жалобы частного лица на действия чиновника. Мотивировала кадетская фракция это необходимостью ввести чётко установленный законом, а не зависящий от произвола прокурора, обязанного подчиняться распоряжениям административной власти, порядок возбуждения следствия по делам о преступлениях должностных лиц. Поправка была отклонена правыми и октябристским центром, однако весьма незначительным большинством голосов (147 против 118), что говорит о действенности аргументов кадетских ораторов повлиявших на мнение не только представителей двух леволиберальных фракций. Один из кадетских лидеров В.А. Маклаков уже в третьем чтении законопроекта выступил с категорическим осуждением позиции центра по поводу этой статьи законопроекта как «последней утраты прокурорским надзором его самостоятельности и подчинения действий прокурора видам правительства» [5, ст. 2274]. Кроме того, кадеты настаивали на распространении права на возбуждение уголовного преследования против должностных лиц на всех судебных прокуроров, не ограничиваясь формулировкой о «прокуроре суда коему подсудно дело», как указывалось в законопроекте думской комиссии. В этом они видели возможность расширить права прокурорского надзора. Однако и эта малозначительная поправка в силу компромиссных устремлений октябристов была провалена.
  На реализацию принципа разделения властей путём установления независимого судебного контроля над администрацией направлены и поправки кадетов, касавшиеся так называемого особого присутствия, которое должно было разрешать «пререкания» между прокурором и начальством относительно необходимости возбуждения уголовного дела в отношении должностного лица. Вначале кадеты вместе с прогрессистами внесли поправку к ст. 1097, которая вообще предлагала упразднить это «присутствие». Мотивировалась это требование зависимостью административной части присутствия от своего начальства, а также зависимостью от исполнительной власти прокурора, который в случае неудовлетворённости решением присутствия в принципе мог перенести дело во вторую – чисто судебную инстанцию. Такая зависимость, по мнению кадетов, вместо выяснения объективной истины опять преследовала целью отстоять пресловутый административный интерес и прямо препятствовала реализации принципа законности. После отклонения поправки (84 голосами против 59) кадеты, тем не менее, продолжили борьбу за независимость судебного надзора над законностью действий администрации. Теперь, внеся поправку к ст. 1106, кадетские ораторы согласились на компромисс с центром и предложили учесть требования октябристов о необходимости наличия в присутствиях лиц, знакомых со спецификой административной деятельности. Для этого в состав особого присутствия предлагалось включить одного (а не трёх, как предполагал проект комиссии) представителя администрации. Причём в целях ограждения независимости суда таковым лицом должен был являться не вице-губернатор или губернатор, обязательное введение в состав присутствия которых фактически предлагала комиссия, а начальник обвиняемого или лицо, равное обвиняемому по «классу должности». Такой состав мог, по мнению кадетов, «сохранить главенство правосудия и гарантировать независимое рассмотрение дела» [5, ст. 2316]. Тем не менее, и это предложение при активной поддержке центра и правых было отвергнуто.
  Выступая категорически против расширения административной гарантии в отношении высших должностных лиц (выражавшейся в том, что чиновники выше пятого класса предавались суду сенатом), кадеты, тем не менее, в интересах достижения компромисса и прохождения законопроекта ограничились определённым его улучшением. Улучшение это было направлено на создание более благоприятных условий для усиления независимого судебного контроля над администрацией. Они вместе с прогрессистами предложили поправку к ст. 1118. Согласно ей возбуждение преследования (а также предание суду, прекращение уголовного преследование, изменение подсудности и разделение предметов исследования) против чиновников высших рангов предполагалась производить не Первым департаментом Сената (по существу, чисто административным органом), а Соединённым Присутствием Первого и Уголовного кассационного департаментов, – не только административным, но и судебным учреждением. Ведь члены Первого департамента часто следовали не закону, а указаниям и повелениям, исходящим от «министерских скамей». Но, с другой стороны, присутствие членов Первого департамента наряду с судьями Кассационного в компромиссных целях учитывало требование октябристского центра обеспечить при рассмотрении дел должностных лиц наличие «сведущих экспертов» по административным делам. Такой порядок, по мнению кадетов, гарантировал всё же гораздо более беспристрастное рассмотрение дела. И здесь компромиссная тактика восторжествовала. Комиссия не высказалась против поправки, и она была, в конце концов, принята солидным большинством (95 голосов против 53).
  В интересах соблюдения всё того же принципа разделения властей, независимости судебного контроля кадеты, объединившись с прогрессистами, попытались уравнять гарантии, предоставляемые прокуратуре и суду, в отношении возможности уголовного преследования против представителей этих ведомств (хоть на сей раз и неудачно). В отличие от судей (особый статус которых и особый порядок уголовного преследования, в отношении которых никогда кадетами как сторонниками неприкосновенности судебной власти под сомнение не ставился) согласно ст. 1091 к постановлениям о возбуждении уголовного преследования против прокуроров присутствие сената должно было приступать «не иначе как» по предложениям министра юстиции. Такую дополнительную гарантию со стороны административного органа в отношении прокуратуры кадеты считали абсолютно излишней и предлагали отменить.
  Ещё одним методом, с помощью которого кадеты в своей законотворческой практике добивались реализации идеи правового государства в России, было содействие формированию структур, способствующих развитию гражданского общества – органов, содействующих налаживанию общественного контроля над бюрократией. В первую очередь, под таковыми кадеты понимали органы местного земского и городского самоуправления. Вместе с прогрессистами кадеты в прениях по поводу законопроекта отстаивали максимально возможную в тех условиях независимость от администрации местного самоуправления и максимально возможный контроль с его стороны над законностью действий местной администрации. Поэтому они категорически выступили против поправки октябристов в интересах сиюминутной электоральной партийной конъюнктуры, лишавшей земские и городские органы самоуправления права возбуждения преследования и начала предварительного следствия в пользу административных органов губернии. Леволиберальные фракции заявили, что необходимо предоставление монопольного права на контроль за проведением предварительного следствия над должностными лицами органам самоуправления, «исходя из точки зрения самостоятельности земских учреждений, и полагая, что право надзора за своими служащими легче всего осуществимо земскими собраниями и всего более присуще именно им» [5, ст. 2280]. И аргументы левых либералов, в конце концов, заставили октябристский центр пойти на попятную и оставить статью в прежней редакции.
  Наконец, необходимо отметить, кадетские ораторы прекрасно понимали, что даже установление полностью независимого судебного контроля – не панацея от чиновничьего беззакония. Один из лидеров фракции партии народной свободы, В.А. Маклаков, понимая проблему более широко, обратил внимание парламентариев на пресловутый «третий пункт», дававший возможность начальству чиновника совершенно свободно, даже без указания причин уволить его. Тем самым поощрялось повиновение не праву, а воле высшего начальства, которое в силу сохранения самого института административной гарантии и многочисленных привилегий пользовалось известной процессуальной автономией. Поскольку устранение этой проблемы формально лежало вне цели данного законопроекта, Маклаков предложил приступить к её решению, приняв, по крайней мере, формулу перехода к очередным делам. В ней Государственная дума, должна была выразить желание, чтобы правительство в скорейшем времени внесло законопроект об отмене ст. 788 Уст. Службы, поощрявшей чиновничий произвол. Эта формула перехода была принята подавляющим большинством голосов. Обращено было кадетами и внимание на нищенское жалование чиновников, также стимулировавшее злоупотребления должностных лиц.
  Ещё одним основополагающим принципом правового государства является принцип равенства всех перед законом. Причём кадеты не ограничились уже упомянутым резко отрицательным отношением к привилегиям чиновников выше пятого класса, привлечение которых к суду было более сложным и «предвзятым», нежели нижестоящих. С подачи кадетов была внесена поправка, предусматривавшая исключение ст. 1123 (п. 2.), которая предоставляла право суду определять, кто именно из свидетелей – должностных лиц должен явиться лично, а кто может быть допрошен на месте. Кадеты мотивировали своё предложение стремлением оградить принцип законности. Причём произвола они опасались в равной мере и в отношении представителей административного и судебного ведомств. Кроме того, кадеты предложили в тех же видах исключить ссылки на статьи Уголовного Уложения, выводящие из общего порядка преследования должностных лиц служащих банковских учреждений, которые по-прежнему должны были судиться не присяжными, а сословными представителями. Однако даже эти весьма скромные и носящие компромиссный характер поправки вызвали возражения октябристов и были провалены Думой. Причём провалены по маловразумительным мотивам. Октябристы, по их словам, не желали нарушать уже «действующий закон», ломать структуру «общего построения закона» и т.д. Истинная причина была всё та же – необходимость поиска компромисса с монархом, а значит, с правительством, и второй палатой, необходимость добиваться «достижения единства власти» практически любой ценой. Всё это ярко отличало их позицию от кадетской.
  Признаком правового государства является, как известно, и реальная, а не декларативно провозглашённая свобода личности, гарантированность прав и свобод человека и гражданина. Содействовать реализации этого принципа на практике кадеты постарались в ходе обсуждения данного законопроекта. Они выступили инициаторами трёх поправок, которые преследовали целью гарантировать права частных лиц по отношению к лицам должностным. Прежде всего, в отношении соблюдения неприкосновенности личности и собственности. Первая поправка касалась ст. 1102, в которую кадеты предложили внести пункт, согласно которому истец мог требовать полного ознакомления с материалами дела, возбуждённого против должностного лица, и выдачи ему копии последнего. Причём обращает на себя внимание то обстоятельство, что в отличие от трудовиков, внёсших аналогичную поправку, кадеты, следуя принципу равенства всех перед законом и судом, предложили предоставить такое же право и ответчику. Настойчивость фракции склонила чашу весов в их пользу, и они добились того, что в третьем чтении центр, наконец, поддержал их, и статья была внесена в текст проекта, предложенного Думой для голосования в кадетской редакции [17, с. 124]. Чего нельзя сказать о второй поправке, предполагавшей сокращение срока подачи жалобы в «пререкательную» инстанцию с месяца до двух недель. Мотивировка, предложенная фракцией Партии народной свободы, указывала на то, что целью и здесь было гарантировать интересы частного лица против вероятного произвола государственной власти. Кадеты предполагали, что сокращение срока будет содействовать тому, чтобы «не выветривалась сущность дела», что помогло бы в большей степени защитить интересы истца. Наконец, для достижения той же цели кадеты предложили максимально расширить принцип «закон обратной силы не имеет» применительно к данному законопроекту, введя норму, позволяющую рассматривать согласно обновлённой процедуре все дела, по которым не состоялось ещё судебного приговора. Тем самым они выступили против предлагаемого комиссией решения ограничиться рассмотрением в новом порядке только тех дел, по которым не состоялось ещё предания суду. К сожалению, октябристы, повинуясь стремлению сохранить консенсус с правительством любой ценой, и здесь отклонили предложение леволиберальной фракции, весьма невнятно аргументировав свою позицию наличием некой «грани», переходить которую они не желают.
  На основании вышеизложенного можно сделать вывод о том, что поправки, внесённые фракцией партии народной свободы при обсуждении законопроекта были направлены на реализацию идеи построения правового государства в России. Это было обусловлено их взглядами на сущность и предназначение государственной власти как власти, исходящей от народа и обеспечивающей неприкосновенность законных прав частных лиц, в том числе и от представителей государственной власти. Поправки были направлены на создание реальных гарантий для соблюдения принципа разделения властей, независимого судебного контроля над администрацией; усиления роли и полномочий органов местного самоуправления как институтов гражданского общества; верховенства права; равенства всех перед законом.
  Точка зрения на законопроект польского коло, объединявших умеренных депутатов от бывшего Царства Польского и примыкавшего по отношению к ряду вопросов к левым либералам, как и кадетско-прогрес-систская резко отличалась и от точки зрения правительства, и «центра» Государственной думы. Причины этого состояли в своеобразии взглядов коло на сущность и предназначение государства и права. Оно считало основной принцип правового государства – принцип верховенства права – самоценностью, а не средством укрепления властной вертикали, как правительство или пропагандистским лозунгом, который должен будет укрепить пошатнувшееся доверие к монарху и третьеиюньскому политическому режиму, как октябристы. Причины острого политического кризиса, охватившего Российскую империю в начале века, по мнению ораторов от коло, лежали не в ослаблении централизации и единства административной власти (как полагало правительство и правые октябристы) и не в разложении её «чуждыми» элементами (как считали правые фракции), а в несоблюдении государством принципа верховенства права. «Государство поколебалось в силу отсутствия законности», – так высказался о событиях 1905–1907 гг. лидер фракции – депутат Л.К. Дымша. Именно на этом принципе, с их точки зрения, должно было базироваться ограждение прав частных лиц, соблюдение которых они считали главной целью законопроекта. Исходя из этих взглядов они весьма критично отнеслись как к правительственному законопроекту, так и к поправкам, предложенным думской комиссией. В самом сохранении административной гарантии коло видело, несмотря на все уверения правительства в обратном, лишь «ведомственный интерес», который «поглощал силу и значение закона». Комиссия вместо того, чтобы полностью устранить его, «остановилась на полпути». Прокурор как инстанция, призванная охранять законность, не должен был, по их мнению, зависеть от согласия начальства на проведение предварительного следствия, поскольку последнее чревато многочисленными препятствиями в выяснении объективной истины. Особое присутствие, признанное разрешать «разномыслие» между прокурором и начальством подозреваемого по вопросу необходимости уголовного преследования, они считали абсолютно излишним, т.к. гарантировать права обвиняемого (на необходимость чего упирало и правительство и думский «центр») вполне способна обвинительная камера. Другие либеральные фракции – кадеты и прогрессисты – в принципе были сторонниками подобной точки зрения, однако позиция коло отличалась от них особой бескомпромиссностью. Хотя Л.К. Дымша и сомневался, подобно левым либералам, во вступлении законопроекта в силу, прежде всего, консервативной позиции Государственного Совета, однако не считал это поводом для того, чтобы идти на какие-либо уступки (которые были предложены левыми либералами в виде многочисленных поправок к законопроекту). Единственным приемлемым итогом законопроекта для оратора от коло являлось «совершенное отпадение» гарантии. Для этого он требовал от Думы безоговорочно изменить законопроект самым кардинальным образом, вменив прокурору в обязанность проводить предварительное следствие по делам должностных лиц и упразднить судебно-административные присутствия. Однако, не ограничившись этими предложениями, коло пошло далее и призвало гарантировать соблюдение законности чиновниками внесением более радикальных изменений в действующее административное законодательство. Дымша, в частности, предложил гарантировать «классу административных чиновников» неприкосновенность путём установления принципа несменяемости. Для реализации этого предложения, по их мнению, следовало в первую очередь отменить п. 3. ст. 762 т. III Свода Законов Российской империи, предоставлявшего начальству чиновников право увольнять их фактически без объяснения причин. Мотивировалось это предложение тем, что в условиях безнаказанности высших чиновников, которые могли предаваться суду лишь с санкции монарха, добиться того, чтобы «низы» бюрократического аппарата исполняли повеления закона, а не «безнаказанного» начальства было очень сложно. Коло в своём бескомпромиссном стремлении добиться полной и окончательной отмены административной гарантии было далеко от беспочвенного утопизма и предлагало реальные пути решения проблемы, хотя и заимствованные из европейского опыта, но целиком и полностью мотивированные реалиями российской политической действительности.
  Таким образом, на примере участия польской национальной фракции в рассмотрении данного законопроекта можно сделать вывод о том, что польское коло выступало в Думе в качестве сторонника и активного пропагандиста идеи правового государства в его «классическом» западном варианте и являлось наиболее последовательным и бескомпромиссным сторонником его основных постулатов – верховенства закона и разделения властей – из числа либеральных фракций Государственной Думы.
  По мнению трудовиков и социал-демократов, выступавших в процессе обсуждения законопроекта с близких позиций, в России не было ни следов правового государства, ни, самое главное, предпосылок для его возникновения. Главный принцип правового государства – принцип верховенства права – не соблюдался. С точки зрения главного оратора от трудовиков А.Е. Кропотова в России «соблюдаются только те законы, которые выгодны для чиновников». Согласно представлению основного оратора от фракции социал-демократов Т.О. Белоусова в России имело место лишь «бесправие населения и безответственность власти», а «пирамида из 14 классов» представляла собой «настоящую итальянскую мафию» [5, ст. 2122]. В силу этого принцип равенства всех перед законом тоже постоянно нарушался. Причина этого крылась, на взгляд социалистов, в первую очередь, в классовой природе Российского государства. Законы для граждан, по мнению того же Кропотова, различны в зависимости от того, кто является этими гражданами – «тот гражданин, которого в Финляндии гнут в три погибели или гражданин князь Мещерский». По мнению же социал-демократов (несколько отличному от трудовиков) государственная власть в России носила не только классовый, но и классово-идеологизированный характер. Идеология власти – это идеология черносотенного движения, идеология партии «Союз русского народа». «Власть вошла в альянс с союзниками» [5, ст. 2124], – так резюмирует её сущность Т.О. Белоусов.
  В силу этого, на взгляд обеих главных социалистических фракций, в России отсутствовала структура государственной власти, характерная для правового государства. Народное представительство, с точки зрения левых, было бессильно перед второй палатой и правительством. «Правительство считается только с теми пожеланиями Государственной думы, которые выгодны для него», «соблюдаются только те законы, которые выгодны для чиновников» [5, ст. 2121], – так видели ситуацию ораторы от трудовиков. Кроме того, сама роль законодательной власти, точнее её право-октябристского большинства, по мнению левых, заключалась лишь в том, чтобы являться идеологами антинародного режима, выступать в качестве ширмы, прикрывающей от общества истинную его сущность, представляющую собой прежний самодержавно-бюрократический строй. Правые и октябристы, с их точки зрения, в равной мере были «людьми, живущими идеалами прошлого, отражающими интересы тех слоёв общества, для которых нет будущего», что по выражению социал-демократи-ческого оратора и заставляло их «чинить прорехи старого строя» [5, ст. 2129]. Поэтому антинародная власть, по мнению социалистов, прямо поощряла чиновничьи злоупотребления, чему свидетельством выступало постоянное «ухудшение законопроекта» (который, действительно, сравнительно с законопроектом, внесённым в «революционные» Думы многое потерял, если брать во внимание степень ограничения пресловутой административной гарантии) [5, ст. 2143].
  Такой взгляд на сущность современной им политической структуры обусловливает полный пессимизма взгляд как на правительственный законопроект, так и на проект, вышедший из недр думской комиссии. По мнению трудовиков, законопроект, направленный к некоторому расширению прав прокуратуры по надзору над законностью действий должностных лиц бесполезен. Во-первых он сохранял административную гарантию как институт, который подкреплён многочисленными ограничениями, ставящими представителей чиновничьего мира в привилегированное положение (судебное присутствие, разбиравшее пререкания между прокурором и начальством, включающее в себя представителей администрации, ограниченность возможности рассмотрения дел окружными судами с присяжными и т.д.). Во-вторых, по мнению левых, при существующем строе «нельзя и прокуратуре доверяться» [5, ст. 2148], т.к. она являлась, с их точки зрения, институтом, полностью зависимым от администрации. В-третьих, наконец, из того обстоятельства, что административная и законодательная власти действуют как части единого антинародного режима, вытекало, по мнению левых, то обстоятельство, что даже такой законопроект никогда не станет законом. Его внесение, по мнению левых, преследовало единственную цель – обман народа, попытку пропагандистскими методами укрепить доверие к антинародному режиму. В устах правительства выступления по поводу необходимости принятия этого законопроекта являлись «отпиской», а в устах представителя центра – «агитационной речью». Таким образом, социалистические фракции придерживались мнения о том, что подобные законопроекты – полумеры, сущность которых определялась ими поговоркой – «сулилась синица море зажечь» [5, ст. 2130], абсолютно никакого значения для уменьшения произвола и беззакония администрации не имели. «Латание прорех» реакционного режима бесполезно, необходимо его устранение. «Гангрену вырезают целиком и полностью» [5, ст. 2146], – резюмировал Кропотов. Новый режим, который должен был устранить беззакония в деятельности государственного аппарата, предполагал, прежде всего, установление ответственности правительства перед «истинным народным представительством», избранным на основе всеобщего, равного, прямого избирательного права; широкое местное самоуправление с выборностью чиновничьего аппарата; уменьшением числа должностных лиц; выборность администрации и суда «сверху донизу»; учреждение самого широкого спектра демократических свобод: слова, собраний, союзов, неприкосновенности личности, жилища, имущества, передвижения. Абсолютизируя не вызывающую сомнения, на современный взгляд, максиму «должностные лица существуют для населения, а не население для них», ораторы от социалистов грешили утопизмом, полагая, что выборная администрация устранит все негативные стороны «чиновничьего правления». Принцип демократизма, таким образом, поглощал принципы либерализма, в том числе и основополагающий – законности. Ведь требование создания бесконтрольного народного представительства с ответственностью перед ним всех должностных лиц фактически означало пренебрежение принципом разделения властей. Даже суд трудовиками трактовался, прежде всего, как «суд народной совести», а не «формального права».
  Провозглашая, таким образом, полную бесполезность закона, уголовного наказания в борьбе с чиновничьим злоупотреблениями и выдвигая альтернативное требование свержения существующего режима и построение «подлинной народной демократии», левые фракции полагали, что такое свержение может в силу классовой природы государства произойти лишь «снизу», путём народной революции. Эта программа открыто провозглашалась ими при обсуждении законопроекта. По их словам, «недалеко то время, когда придёт снова время 1905 г. Тогда свободный народ изберёт свободное народное представительство и тогда будет действительно хорошо народу» [5, ст. 2123]. Единственным смыслом своей деятельности в Думе социалисты, естественно, считали максимальное расшатывание основ существующего режима. Поэтому конкретные поправки к законопроекту носили ярко выраженный пропагандистский и демагогический характер, характеризовались правовым нигилизмом и волюнтаризмом. Главным требованием, которые выдвигали ораторы от трудовиков и социал-демок-ратов, было полное и абсолютное устранение административной гарантии. Разбирательство дел должностных лиц должно было происходить в общих судах и на общих основаниях. В связи с этим трудовики в лице одного из видных ораторов фракции – А.А. Булата в первом же чтении предложили заменить многочисленные статьи законопроекта (с 1066 по 1123) фразой о рассмотрении таких дел «в порядке установленном… для общих преступлений». В этом тезисе они в принципе не расходились с большинством Думы. Однако октябристы отвергали его немедленное осуществление в силу необходимости компромисса с исполнительной властью назначенной верховным сувереном – монархом, а левые либералы считали возможным частичное улучшение законопроекта, поскольку признавали мощную преобразующую силу права и, самое главное, признавали необходимость и возможность содействия эволюции режима в сторону правового государства легальными методами парламентской борьбы. Кроме того, представители социалистов в отличие от либеральных фракций категорически выступали против построения в России системы административной юстиции как альтернативы административной гарантии. Фактически в качестве образца ими предлагалось ввести англосаксонское законодательство, которое предполагало безальтернативное преследование должностных лиц в системе общих судов. Не принималось, таким образом, во внимание, что Россия столетиями развивалась в рамках романо-германской правовой семьи, с её делением права на публичное и частное, институтом «административного процесса», связанного с «фетишизацией письменного закона» и т.д. Это дало, в частности, докладчику судебной комиссии октябристу Н.И. Антонову справедливый повод характеризовать предложение трудовика Булата как «несуществующее право» [5, ст. 2152]. Не поддержали столь беспочвенную и бескомпромиссную позицию и кадеты. Поэтому поправка, внесённая трудовиками, была провалена.
  Наконец, ораторы-социалисты намеревались предоставить потерпевшему не просто равные с ответчиком и прокурором права в судебном процессе, а права, которые можно охарактеризовать как «преимущественные». Эта позиция вытекала из точки зрения социалистов о необходимости доверить охрану «существенных прав граждан, защита которых особенно важна в общественных интересах» в силу «антинародности» режима, представителям которого (в том числе и прокуратуре) нельзя доверять, непосредственно народу. С точки зрения трудовиков и социал-демократов, нужен был «как можно более широкий простор» для суда над чиновниками. Необходимо было максимальное облегчить преследование по суду чиновников по сравнению с преследованием частных лиц. Поэтому поправки, внесённые представителями трудовой фракции, во втором чтении предусматривали максимальное «расширение прав потерпевших» в ходе процесса. Истцу предполагалось предоставить не только равное с прокурором право «возбуждать и поддерживать» обвинение перед судом, но и в случае отказа прокурора в возбуждении дела самому возбуждать такое обвинение, фактически занимая его место. Кроме того, оратор от трудовиков Н.Я. Ляхницкий предложил расширить возможность преследования должностных лиц, признав потерпевшими от преступного деяния по службе всех тех, «публичным правам коих нанесён ущерб означенным деянием, хотя бы они не понесли от сего непосредственного вреда и убытков», предоставив этим лицам право обжаловать состоявшееся определение наряду с прокурором [5, ст. 2153]. Наконец, предполагалось предоставить право потерпевшим или их представителям присутствовать на заседании особых совещаний и отстаивать там свои интересы наряду с прокурором, причём в открытом заседании. Все эти поправки, сужающие полномочия государственных органов и должностных лиц по контролю над законностью действий чиновников в пользу частных лиц, в целом, несут на себе печать общей недооценки прогрессивной роли государства и права и острого недоверия не только к политическому режиму, но и современному государству вообще. Понятно, что такое мировоззрение не могло найти сочувствия в стенах Третьей Государственной думы и все эти поправки были отклонены.
  Таким образом, на основании вышеизложенного можно сделать вывод о том, что позиция социалистических фракций по отношению к законопроекту базировалась на полном и абсолютном недоверии к современному им Российскому государству в силу его классовой природы, которое вряд ли может быть признано оправданным. Это привело к нежеланию признавать: общие закономерности политико-правового развития, своеобразие политико-правового элемента цивилизационной составляющей России, а в итоге, к вытекающему из политического максимализма правовому нигилизму и волюнтаризму. Эта позиция, в свою очередь, приводила их к отрицанию возможности борьбы с нарушениями законности должностными лицами в рамках существующей политической системы. Следствием этого явилось стремление к подрыву всеми возможными способами основ существующего политического режима как основной цели своей законотворческой деятельности. Поэтому поправки трудовиков к законопроекту сводились в сущности к предоставлению «избыточных» гарантий для личности, клонящихся к явному ущербу для современной им «антинародной» государственной власти и были рассчитаны, в основном, на пропагандистский эффект, который мог «разбудить народные массы».
  Таким образом, анализируя процесс обсуждения законопроекта фракциями Думы можно сделать общий вывод о том, что в силу, по-видимому, прежде всего различных «цивилизационных предпочтений» все они по-разному относились к идее правового государства (обойти важнейшие принципы которого, выражая свою позицию по поводу будущего закона, было невозможно). Правые являлись ярыми противниками идеи правового государства. Октябристы использовали эту идею, прежде всего, в пропагандистских целях для укрепления доверия общества к власти. Левые фракции выступали с позиции неверия в возможности содействовать его построению легальными, правовыми путями. Лишь леволиберальные фракции – кадеты и прогрессисты (на базе определённого «парламентского компромисса») и польское коло (основываясь на бескомпромиссном классическом понимании модернизационных постулатов) выступали последовательными сторонниками реализации этой идеи на практике.

Законопроект «О преобразовании местного суда», выработанный Министерством юстиции во исполнение императорского указа от 12 декабря 1904 г., являлся одним из основных законодательных актов, посредством которых правительство П.А. Столыпина собиралось произвести радикальное реформирование местного управления, что, в свою очередь, было частью обширной программы российской модернизации, которая должна была способствовать преодолению отсталости России и упрочению её социальной стабильности. Исходя из его важности правительство последовательно вносило законопроект в Первую и во Вторую Государственные думы, однако ситуация бескомпромиссного политического противоборства между обеими «революционными» представительствами и императорской властью не способствовала спокойному парламентскому анализу законопроекта. В результате быстрого роспуска обеих Дум законопроект так и остался нерассмотренным. Только Третья Государственная дума смогла не только приступить к обсуждению законопроекта, но и закончить его, передав во вторую законодательную инстанцию империи. После длительного обсуждения в Государственном совете законопроект с весьма существенными поправками (в частности, предполагалось сохранение хотя и в реформированном виде волостного суда) поступил на обсуждение согласительной комиссии из представителей верхней и нижней законодательных палат, а затем на повторное обсуждение в Государственную думу третьего созыва. С большинством ограничительных поправок думское большинство в интересах дальнейшего прохождения законопроекта согласилось и после утверждения в Государственном совете, а затем и императором 15 июня 1912 г. законопроект стал законом. Впрочем, введение его в действие было связано уже с историей Четвёртой Государственной думы, которая 26 июня 1913 г. приняла законопроект, вводивший закон о преобразовании местного суда в действие с первого января 1914 г. Закон первоначально был введён в действие всего в 10 губерниях, но к 1917 г. фактически действовал уже в 20 губерниях европейской России.
  Сущность законопроекта «О преобразовании местного суда» заключалась в следующем. Волостной суд, суд земского участкового начальника, а также городской суд и суд уездного члена окружного суда упразднялись. Взамен них устанавливался общий для всех граждан, независимо от сословных различий, мировой суд, состоящий из одного мирового судьи, положение которого проект стремился определить, сохраняя нормы судебных уставов 1864 г., которые относились к мировому суду. Проект ориентировался на необходимость обеспечить: выборность мирового суда (выборы проводились земскими и городскими органами самоуправления с учётом имущественного и образовательного ценза); его независимость (причём думская комиссия в видах его обеспечения отвергла предложенное министерским проектом включение мирового суда в общую судебную организацию); приближение суда к населению (что предполагалось достигнуть включением в состав мирового участка территории не более чем трёх волостей, и расширением подсудности мировых судов); а также упрощение и облегчение для населения ведения гражданского и отчасти уголовного процесса (расширением возможности для апелляции и кассации, ограничением возможности применять местные обычаи, рядом гарантий обеспечивающих неприкосновенность личности, ограничением состязательности и минимизацией формализма процесса и т.д.). И правительство, и октябристское большинство думской комиссии по обсуждения законопроекта равным образом признавали невозможность в видах реализации вышеуказанных принципов дальнейшего сохранения волостного суда, суда земского начальника и прочих подобных им судов. В один голос они признавали их устаревшими, негодными, подлежащими замене единоличным судьёй мирового участкового суда вследствие, прежде всего, сословного характера этих судов, низкого нравственного, умственного и образовательного уровня их членов, а также зависимости волостного суда от администрации и смешения судебных и исполнительных полномочий в лице земского участкового начальника. Однако не все фракции Думы были согласны с ключевыми тезисами законопроекта. В частности, с особым взглядом на проблемы местной юстиции выступила фракция, занимавшая в Думе крайне правые позиции и закрепившая это вполне определённое место в своем названии – «фракция правых». Анализ обсуждения основных положений законопроекта представителями фракции правых позволяет выявить специфику фракционного правосознания, отношения к власти, обществу и личности, феномену правового государства, дающие в свою очередь представление об общих чертах политического мировоззрения «истинно русских людей» в российском парламенте, а также выявить его особенности внутри фракции.
  Прежде всего, необходимо отметить, что основная часть ораторов от фракции решительно выступала против идеи единоличного мирового суда, противопоставляя ей требование либо сохранить (в реформированном виде) волостной суд либо ввести новый коллегиальный суд в составе двух заседателей и судьи, обладающего образовательным цензом по типу «гминных судов», существовавших в тот период в Царстве Польском. Именно аргументация такой позиции представляется чрезвычайно интересной для выявления политического мировоззрения партии и её отдельных группировок.
  Почти все правые крестьянские депутаты отстаивали безусловную необходимость крестьянского самоуправления, необходимым элементом которого было наличие выборного суда, настаивая на том, что именно крестьянское сословие в силу обладания уникальными моральными качествами является наиболее способным к нему. Однако отстаивали они право на самоуправление именно как своё узко-сословное право, как возможность закрепить и гарантировать свою сословную обособленность. Право на самоуправление и свой суд крестьянские правые депутаты понимали как свободу, однако свобода в их представлении являлась лишь сословной привилегией. Именно поэтому некоторые крестьянские депутаты, такие как например В.А. Образцов подчеркивали, что, по их мнению, крестьянскому населению нужны не политические права и свободы, предусматривающие их право избирать государственных должностных лиц, а «права, защищающие в обыденной жизни» [2, ст. 1749], т.е. право на корпоративную обособленность и «огражденность» групповых интересов.
  В силу такого взгляда становится понятна и особая позиция правых крестьянских депутатов по поводу связанного теснейшим образом с преобразованием местного суда, предполагавшегося учреждения всесословной волости в качестве низшей единицы земского самоуправления которая, окончательно должна была привести к ликвидации сословной обособленности крестьянства и открыть широкую дорогу процессам модернизации в деревне, ликвидации там основ традиционализма. Правые крестьянские депутаты, в принципе, не возражали против всесословного характера волостного самоуправления, однако делали акцент на необходимость «поглощения» крестьянством «модернизационного элемента» в деревне, его ассимиляции крестьянством с его патриархальными, традиционалистскими началами, воспринимавшимися правыми как безусловная ценность.
  Не считая необходимым активное участие крестьянства в политической жизни, крестьянские депутаты, придерживавшиеся различных позиций по поводу формы будущего суда (реформированный волостной или суд по типу гминного), одинаково горячо выступали против вмешательства бюрократии в сферу крестьянского самоуправления, подчеркивая бесправие крестьянского населения по отношению к бюрократической машине, открыто выражая ей свое недоверие и мотивируя этим отказ поддержать инициированную ею реформу местного суда. Крестьянин М.С. Андрейчук полагал, что законопроект будет только предлогом (поскольку он предусматривал такую возможность в случае отсутствия желающих или соответствующих цензу местных кадров) назначать на место мировых судей чиновников, «чуждых интересам местного населения», в результате чего, как утверждал другой депутат-крестьянин Ф.Ф. Тимошкин, 5 000 «лиш-них чиновников», «весьма дорогостоящих», будет «посажено на русский народ». Вместе с тем, показательно, что правые крестьянские депутаты не возлагали ответственность за чиновничий произвол, эксплуатацию, грубое вмешательство во внутреннюю жизнь крестьянства на правительство, полагая, по словам В.А. Образцова, что «виновато не правительство, а система». Такой взгляд имел причиной, по-видимому, то, что правительство было назначено императором, который являлся в глазах правых депутатов верховным сувереном и пользовался непререкаемым авторитетом. Таким образом, недоверие к бюрократической машине у правых крестьян вполне сочеталось с безграничным доверием к монарху, который венчал верхушку бюрократической пирамиды.
  В силу того же отрицания необходимости политических свобод и недоверия к бюрократии, пытавшейся модернизировать привычный уклад традиционного общества, а также к новым группам населения, вырвавшимся за рамки узаконенной традицией и докапиталистическим укладом патриархальной жизни сословного строя, они считали «меньшим злом» доверить представительство крестьянских интересов сословной группе, за которой исторически, по их мнению, шло крестьянство – дворянству. Поэтому некоторые правые крестьянские депутаты выступали не против земельного ценза, а против его возможной «формальности», которая откроет доступ к посту местного судьи «крапивному семени» чиновников, а не местным дворянам-землевладельцам.
  Крестьянские депутаты выступали против законопроекта и по следующему мотиву. Они резко отрицательно относились к такому основополагающему постулату правового государства, как разделение властей и, в частности, к принципу независимости судебной власти от административной – тому принципу, который был поставлен во главу угла при составлении законопроекта о преобразовании местного суда. В устах ораторов – крестьян фракции правых оправданием отвержения такого принципа становилось якобы неизбежное «бессилие» независимой судебной власти. Особенно рьяно негодность принципа разделения властей отстаивали крестьянские депутаты – сторонники сохранения волостного суда, который в принципе совмещал вынесение решения с непосредственным понудительным его исполнением.
  Ещё одним аргументом против учреждения мирового суда в устах правых крестьянских депутатов становится якобы априорная непригодность для крестьянства процедурных и организационных форм судебного процесса, применявшихся в системе обычных, несословных судов. Крестьянские избранники неоднократно противопоставляли волостной суд как суд «народный», «народной совести», «праведный», основанный на традиционалистских, почвеннических устоях, суду «неправедному» под которым фактически подразумевался суд (используя терминологию В.О. Ключевского) «цивилизации», суд, основанный на принципах нового времени, суд индустриального общества. В общем, недовольство крестьян в проектируемом новом суде «цивилизации» вызывало как ни парадоксально его чёткое следование писаному законодательству, в котором депутаты видели ни много ни мало посягательство «на исторические устои», на «совесть народную», «уважение к правде» в пользу «лживой формы судопроизводства», которая судит, как выразился депутат от крестьян Екатеринославской губернии В.А. Образцов, «не по совести», не «глядя по делу, глядя по человеку», а на основе закона [2, ст. 1323]. В процедуре неукоснительного следования суда закону депутатами всячески сознательно подчеркивался и выпячивался элемент юридического формализма, якобы препятствовавшего реализации принципа справедливости. Такое неприятие писаного законодательства имело своим источником, по-видимому, предпочтение, отдаваемое выразителями интересов почвеннических элементов российского общества традиции, в частности, традиции правовой, юридической, воплощённой в преклонении перед неписанным обычаем как основным и единственно нравственно оправданным источником права. Однако для нравственных ценностей «цивилизации», индустриального общества, базой которых является безусловное уважение к законности и праву, признание их системного характера и верховенства, подобная позиция воплощала правовой нигилизм и вряд ли могла считаться сколько-нибудь оправданной. В качестве конкретных причин непригодности для крестьянства процесса в мировом суде депутаты-«почвенники» выдвигали вытекающие из следования суда формальному праву дороговизну, волокиту судопроизводства, необходимость пользоваться формализованной документацией, а вследствие этого расходы на адвокатов, которым «правое» крестьянство не доверяло, опять-таки как представителям «цивилизации». В этой связи волостной суд противопоставлялся проектируемому мировому в качестве «простого, близкого, доступного для простолюдина», суда, в котором нет нужды иметь адвоката, писать «формальное прошение», везти свидетелей в суд и т.д. Некоторые крестьянские депутаты – сторонники волостного суда, в частности, волостной старшина из Курской губернии Н.А. Белогуров полагали, что при подавляющем превосходстве мелких исков замена неформального, дешёвого суда формализованным и дорогим приведёт к нежеланию крестьян обращаться в суд и росту самосуда [2, ст. 1744]. Им вторили и сторонники «гминного» суда (Ф.Ф. Тимошкин) также полагая, что суд, требующий дорогостоящего и непонятного для крестьян письменного судопроизводства, услуги, вызывающей активное отторжение фигуры правых крестьян адвоката, суд, в котором, по мнению правых, в силу разъездного характера деятельности неизбежны волокита, непригоден для крестьянства. В целом же можно сделать вывод, что призыв правых крестьянских депутатов считаться с «бытовыми особенностями крестьянства», в составе которых сами же они, как тот же Н.А. Белогуров числили «бедность, робость, безграмотность» [2, ст. 1744–1745], изобличает в качестве истинного намерения не «воспитание» (созданием новых, более прогрессивных правовых учреждений и институтов) крестьянства в духе уважения к праву, преодоления правового нигилизма и волюнтаризма, не приспособление его правосознания к нуждам модернизации, а ведущую в тупик консервацию этих, с их же точки зрения, во многом отрицательных устоев.
  В выступлениях правых крестьянских депутатов, особенно отстаивавших необходимость сохранения волостного суда, осуждавших недостатки мирового суда можно уловить и такой мотив, как сословное недоверие к такому страту «цивилизации», индустриального общества, как интеллигенция. С учреждением мирового суда связывался опасность её массового притока в деревню (прежде всего в качестве судей и адвокатов). Это воспринималось правыми как опасность для традиционалистской изоляции сельского населения, интеллигенция трактовалась депутатами как некий «внешний», враждебный по отношению к крестьянству слой населения, который, по мнению того же Н.А. Белогурова, не будет по отношению к крестьянам «терпелив и участлив».
  Причём правые крестьянские депутаты воспринимали интеллигенцию и «третий элемент» не только как враждебный им социальный слой, но и как носителя «западнической» идеологии, выражавшейся в стремлении привить России чуждые на взгляд депутатов-почвенников начала правового государства и гражданского общества. Поэтому крестьяне, занимавшие правые думские скамьи, практически в один голос обвиняли инициаторов и сторонников законопроекта в том, что они создают юридическую базу для проникновения в деревню в лице «новых» судей и адвокатов «смутьянов и крамольников» – конституционалистов, которые хотят экономически, морально и политически, через суд, «закабалить крестьянство». Не случайно в этом содействии политическим противникам правых «поработить русскую деревню морально и материально» [2, ст. 1335], они обвиняли как символ абсолютного зла (т.е. начал, подрывавших почвеннические устои, вводившие новые начала индустриального общества и модернизации) «мировую еврейскую закулису», рупором которой считали творца российского конституционализма, фактического автора «Манифеста 17 октября» С.Ю. Витте – первого инициатора принятия нового закона о местном суде. В категорию политических противников – носителей чуждой политической идеологии – правые крестьяне заносили не только по образовательному (интеллигенты), но и по профессиональному (третий элемент), политическому (левые либералы и социалисты) и даже по национальному (поляки, евреи) признакам (жалобы на последних высказывали, в основном, представители крестьянства западных губерний, обвинявших сторонников законопроекта в том, что он, по выражению депутата от Волынской губернии Я.Г. Данилюка, «отдаёт крестьян в польскую и еврейскую адвокатскую кабалу» [2, ст. 1086]. В этих группах населения они не без основания видели, прежде всего, социальную базу чуждых им экономических, социальных и политических начал, своих политических врагов, которые стремятся подорвать устои «почвы». Естественно, с проникновением их в деревню они были намерены бескомпромиссно бороться в стенах Думы.
  Такими началами в глазах правых были не только идейные и политические, но и социально-экономические основы модернизированного общества – развитие частной собственности, товарно-денежных отношений, усилении роли предпринимательских элементов в общественной и политической жизни. Поэтому распространению их влияния в деревне, подрывавшего традиционалистский коллективизм и единство крестьянского мира, чему, по их мнению, содействовал законопроект, крестьянские депутаты также старались всемерно противоборствовать. С несословным, некрестьянским судом – судом «цивилизации» – связывалось крестьянскими депутатами катализация социально-экономического размывания крестьянского сословия, поддержка предпринимательских элементов деревни юридическими средствами. По словам крестьянина М.С. Андрейчука, мировой суд будет судом «богатого народа», другой депутат – крестьянин Ф.Ф. Тимошкин, высказал мнение о том, что волостной суд лучше мирового именно тем, что «решает дела не по мироедству и кулачеству, а по справедливости» [2, ст. 1445]. Именно с опасностью усиления в результате столыпинских реформ новых предпринимательских элементов в деревне связано высказываемое некоторыми крестьянскими депутатами предпочтение равенства всех перед судом, предлагаемое реформой сохранение в деревне в качестве меньшего зла привилегированного положения дворян-помещиков как почвеннических элементов, сословные привилегии которого тесно связаны с сословной обособленностью и социально-экономической однородностью, единством крестьянского населения. Так, крестьянин Н.А. Белогуров говорил о «животном инстинкте», присущим крестьянам, который заставляет их опасаться того, что, «потеряв покровительство благородного дворянства, они могут попасть под безжалостный гнёт эксплуатации капитализма», «ненависть к которому они впитали в себя ещё с молоком матери» [2, ст. 1335].
  Именно поэтому при рассмотрении конкретных предложений по реформированию органов местной юстиции, выдвигаемых крестьянскими депутатами, обращает на себя внимание то обстоятельство, что противоречия между сторонниками сохранения реформированного волостного суда и «суда по типу гминного» были малозначимы. По мнению сторонников сохранения волостного суда, для его улучшения необходимо была лишь материальная поддержка суда, в первую очередь, в форме увеличения жалования судьям и заседателям волостных судов в пять раз (что, по словам крестьянских депутатов, вполне способно гарантировать «их правдивость, честность и добросовестность»), а также создание для него специальных кодексов. Главным для них было именно сохранение сословности суда. Сторонники суда, по типу гминного, в принципе допускали включение в состав суда представителей иных социальных групп (в лице председателя), однако при сохранении численного преобладания в составе суда представителей именно крестьянского сословия. Показательно, что никаких споров, какой-либо полемики между правыми крестьянами по этому поводу не возникало. Фактически речь шла о том, что крестьянство останется или единственным сословием, которое будет судиться и судить в местном суде, или же безусловно преобладающим сословием. Главным смыслом такой структуры местной юстиции было «подчинить» «почвенническим» взглядам крестьянства все иные социальные группы волости, а фактически, сельской местности вообще.
  Показательно, что главным аргументом всех крестьянских депутатов о необходимости недопущения в деревню (как в местное самоуправление, так и в суд) «чуждых», социальных элементов, сформированных «культурой урбанизма», являлась их якобы моральная и политическая враждебность крестьянству, несовместимость систем ценностей. Крестьянские депутаты говорили об опасности «развращения», проникающего «из культурных городов в деревню», о росте уголовной преступности, причину которой они видели именно в порождённой европейской цивилизацией «культуре урбанизма», в том числе, о росте преступности политической, то есть, прежде всего, революционной пропаганды, от которой малограмотный крестьянский писарь, по мнению правых крестьянских депутатов, будет местное население ограждать гораздо лучше, чем представители интеллигенции и третьего элемента, заинтересованные в ней уже в силу своей социальной принадлежности.
  Наконец, заслуживает внимания и методика политической борьбы за отмену законопроекта, провозглашавшаяся правыми крестьянскими депутатами. Отрицая такие политические устои «цивилизации», как конституционализм и парламентаризм, предполагавшие как минимум уважение мнения большинства и наличие в политической культуре стремления к достижению политического согласия и компромисса, воспринимая как единственного суверена и легитимный центр власти монарха, правые крестьянские депутаты предпочли убеждению угрозы Думе и правительству обратиться к царю с требованием содействовать отмене законопроекта. Это лишний раз доказывает полное неприятие этой группой депутатов ценностей парламентаризма и их ориентацию на традиционалистские, почвеннические устои политической жизни.
  Таким образом, исходя из вышеизложенного можно сделать вывод о том, что правые крестьянские депутаты при обсуждении законопроекта о преобразовании местного суда выражали не только социально-экономические, классовые интересы части крестьянства, но и ценностные, цивилизационные. Отталкиваясь от них, они выступали за сословную обособленность крестьянства, воспринимая свободу как сословную привилегию, что характерно именно для традиционалистского, «почвеннического» (по определению В.О. Ключевского) менталитета. Они последовательно отстаивали необходимость изоляции крестьянства как социальной базы «почвы» с её своеобразным менталитетом, ценностями, интересами, правосознанием, правовой культурой от «цивилизации» и в связи с этим пытались всеми силами сохранить сословный крестьянский суд. Защищая свою позицию, они фактически боролись против политических устоев модернизации и индустриального общества, выражая активное недоверие к чиновничеству и выступая в то же время сторонниками абсолютизма, будучи последовательными противниками принципов парламентской демократии и разделения властей.
  Защищали правые крестьянские депутаты российскую деревню от проникновения в неё не только политических, но и социальных (усиления влияния интеллигенции, буржуазии), экономических (торжества частной собственности, рыночного хозяйства, капиталистических отношений, вызывавших экономическое расслоение крестьянства), правовых (утверждения принципов верховенства закона, появления профессионального суда, адвокатуры) начал модернизации, угрожавших сословно-корпоративной и «цивилизационной» обособленности крестьянства.
  В силу этого понятно, что политические взгляды и требования крестьянских депутатов первых российских парламентов были обусловлены не только их классовой и партийной принадлежностью, но и следованием определённым цивилизационным, социокультурным принципам, разделявшимся частью российского крестьянства, далеко не всегда носившими прогрессивный и демократический характер.
  Обращает на себя внимание то обстоятельство, что дворянские депутаты фракции придерживались, в целом, практически тех же позиций по поводу законопроекта, что и депутаты-крестьяне. Однако большинство из них выступали с более консервативных позиций, с точки зрения необходимости сохранения волостного суда, причём некоторые из них (В.М. Пуришкевич) даже с сохранением административно-судебной власти земского участкового начальника.
  Так же как и крестьянские депутаты, депутаты «помещичьи» отстаивали необходимость сохранения сословной обособленности крестьянства, выступали за изоляцию «почвы» с её своеобразным менталитетом, ценностями, интересами, правосознанием, правовой культурой от цивилизации.
  Однако здесь акцент, в большей степени, делался на идеологическую мотивацию. Народ отождествлялся ими с крестьянством, а оно признавалось априори носителями идеологических догматов правых: неограниченности самодержавия, всемерного насаждения православия в роли официальной идеологии, шовинизма, национализма, и т.д., поэтому поддержка институтов, обеспечивающих изоляцию крестьянства от заражённой «революционным духом» интеллигенции, безусловно, импонировала правым. Аргументировалось это тем, что сохранение сословного строя и привилегий дворянства разрушает «историческое деление народа» [2, ст. 1152], противно историческим традициям, которые подрываются «революционными принципами». Видимо поэтому большинство дворянских депутатов отстаивало необходимость сохранения волостного суда, причём практически в неизменном виде (полагая даже, в отличие от депутатов-крестьян, что низкое материальное обеспечение судей не являлось причиной какой-либо слабости волостных судов).
  Стремясь сохранить почвенническую, а значит, и идеологическую обособленность крестьянства, правые дворянские депутаты, как и крестьяне-парламентарии также высказывали аргументы о якобы недоступности будущих судов для крестьянства, их дороговизне и, самое главное, несоответствии «народному духу», выраженному в приверженности своим узкокорпоративным обычаям и традициям, из-за которых они якобы никогда не приживутся «на наших чернозёмных полях» и породят лишь ненависть и презрение к себе [2, ст. 1735].
  Кроме того, упор ими делался на необходимости укрепления сословного строя вообще и сохранения в связи с этим сословных привилегий дворянства как господствующего в деревне слоя землевладельцев. Особенно этим отличались два правых «зубра» – Н.А. Марков и В.М. Пуришкевич. Николай Александрович, например, открыто защищал сословные привилегии дворянства, говоря, что ему «свойственна дворянская точка зрения» и что «только тот член своего сословия, кто защищает его законные интересы» [2, ст. 1716]. Дворянство, по их мнению, являлось сословием наиболее преданным идее российского государства и наиболее последовательным носителем его традиционалистских, почвеннических устоев, напрямую соотносившихся с идеологическими догматами правых.
  На этом основании «первейшее государственное сословие» было, на их взгляд, вправе и обязано контролировать бюрократию (которой именно по идеологическим мотивам правое дворянство не доверяло) и осуществлять экономическую, политическую и правовую опеку над крестьянством. Здесь видно характерное для «почвы» отстаивание необходимости патриархального надзора за крестьянством со стороны феодального служилого сословия. На этом основании Пуришкевич, например, требовал сохранения института уездного земского начальника, преобразованного в видах: ужесточения начала земельного ценза, невмешательства Минюста в его деятельность и повышения уровня его материального обеспечения – т.е. укрепления сословности и ликвидации любого контроля над ним со стороны «бюрократического» судебного ведомства.
  Г.А. Шечков выступал против желания правительства создать «единый» суд и ликвидировать сословный строй именно потому, что опасался «установления единого бюрократизма», по его мнению, оторвавшегося от «почвы», которой он приписывал безусловное следование их идеологическим догматам, в связи с этим, против появления «присланных» судей, не знакомых с местными условиями.
  В.А. Марков также был сторонником сохранения этого института, считая, что сам по себе волостной суд не годен, поскольку «крестьяне, оставленные одни в своей среде не в состоянии справиться даже с низшей формой суда» [2, ст. 1713]. Марков настаивал на том, что для успешной деятельности им нужен «цемент» в виде «культурных государственных элементов», роль которых в центральной России, по его мнению, играло поместное дворянство. Полагая, что разложившаяся в идейном плане под влиянием «мировой закулисы» «общественность» не поймёт этого решения, Марков 2-й в принципе не возражал (однако лишь на словах, на деле, предлагая передать законопроект в ещё одну комиссию и надеясь постоянными затяжками способствовать его провалу), в крайнем случае, против судов по образцу гминных, настаивая, однако, на их не всесословном, а «двусословном» характере, при ведущей роли дворянства и сохранении за крестьянством права участвовать в суде, но именно как права узко-сословного, при исключении третьего элемента и интеллигенции. Интересно, что достоинство гминных судов он видел именно в том, что суд «не посягает на дворянство», (хотя, конечно же, понимая, что в Польше, где подобные суды были распространены, дворянство вовсе не располагало теми сословными привилегиями, о сохранении которых ратовал Марков).
  Ту же позицию отстаивал и депутат П.В. Новицкий, видевший причину плачевного состояния пореформенных мировых судов в том, что в них проникли «лица с искусственным цензом», не принадлежавшие к кругу местных дворян-землевладельцев [2, ст. 1622], и утверждавший, что реформа 1889 г., похоронившая мировые суды, была абсолютна правильна и именно благодаря ей удалось подавить революцию, усилив в деревне «служилое сословие». Таким образом, дворянские депутаты, несмотря на некоторую разницу во взглядах на форму местного суда, были солидарны в необходимости сохранить свои сословные привилегии, что является несомненным признаком традиционалистских, почвеннических взглядов, и выступали как сторонники неразрывной связи интересов крестьян и дворян, считая их своего рода «сиамскими близнецами», двумя столпами, на которых держались почвеннические устои России.
  Так же, как крайне правые крестьяне, крайне правые дворяне выступали против принципа разделения властей, положенного в основу законопроекта. Депутаты от дворянства считали, что подобный принцип создаёт ситуацию «бессилия» суда, который не в состоянии административной властью прямо устранить нарушение закона, что, в свою очередь, породит неизбежную волокиту. Однако и здесь сословный и идеологический акцент выражен в гораздо большей степени, чем у крестьянских депутатов. Так, этот аргумент становится в их устах ещё одним оправданием необходимости сохранения судебной власти земских участковых начальников, олицетворявших «попечительскую» по отношению к крестьянству и «контролирующую» по отношению к чиновничеству политическую роль поместного дворянства. Кроме того, дворянские депутаты полагали, что такой принцип полностью противоречит их идеологическим догматам, главнейшим из которых был властный суверенитет монарха, и исходя из которого, по словам Г.А. Шечкова, нельзя было «создавать какую-то власть и хлопотать об усилении какой-то власти параллельно власти царской» [2, ст. 1158]. Самостоятельность суда понималась ими как неукоснительное следование воле суверена, его независимость фактически трактовалась как автономия от общества. Поэтому особенную озабоченность у правых дворянских депутатов вызывала предполагавшаяся законопроектом зависимость судей от выбирающих их земских и городских органов самоуправления, которым они не доверяли, поскольку считали ненадёжными именно с идеологической точки зрения. Зависимость мировых судей от избирателей трактовалась, в первую очередь, как зависимость от оппозиционных политических партий, от «политиканов», которые «заражены революционным духом», могут, «распропагандируя» народ (в первую очередь, крестьянство), привести страну к революции. В связи с этим, как и крестьянские депутаты, дворяне-парламентарии были категорически против проникновения в деревню и торжества в городе социальных, политических, этнических, экономических элементов модернизации в лице интеллигенции, третьего элемента, кадетов, сельской буржуазии (Марков, например, уверял депутатов, что в мировом суде будет непременно присутствовать «бессудие для крестьянской бедноты и засилье богатых»), евреев, тесно увязывая возможность такого проникновения с избранием судей, а не назначением «сверху» волей суверена и делая особый акцент на политической и идейной неблагонадёжности представителей леволиберальных партий – «рабов, пристрастных партийных директив», репрессии которых против противников режима будут «слишком слабыми», а также на опасности проникновения в деревню при их непосредственном содействии еврейства, «принявшего христианство для вида» [2, ст. 1719].
  Таким образом, очевидно, что правые дворянские депутаты, так же как и крестьянские, не признавали политико-правовых ценностей «цивилизации»: парламентаризма, разделения властей, независимости суда от административной власти, идеологии и сословных интересов, национального и сословного равенства и даже прогресса как такового (по мнению Маркова, «прогресс без иудейства немыслим» [2, ст. 1717]). Однако, вместе с тем, правые дворянские депутаты делали акцент на отстаивании своих сословных привилегий, сохранении и упрочении монопольного влияния на политическую жизнь страны, утверждении покровительственной позиции по отношению к крестьянству и необходимости идеологизации государственного механизма и политической жизни страны. В целом, такая позиция свидетельствовала, с одной стороны, о сохранении в среде определённых кругов российского поместного дворянства традиционалистских ценностей, солидаризировавших их с определёнными кругами «классово-чуждого» им крестьянства, а с другой – о стремлении их представителей не воспитывать народ в духе уважения к ценностям правового государства, а использовать его отсталость в своих узкосословных и узкоидеологических интересах.
  Схожую позицию занял и правый представитель русской православной церкви Еп. Митрофан. Так же как и другие правые ораторы, он отстаивал близость сословного волостного суда крестьянству, которая понималась им, прежде всего, как близость духовная, как соответствие такого суда «духу» народа, особенностям его правосознания («почвенническому менталитету», с современной точки зрения). На его взгляд, такой суд воплощал в себе «здоровое народное начало», «порождение великого русского духа», что осознавалось крестьянством, в первую очередь, не разумом, а «чутьём» как «что-то близкое, родное, дорогое» ему [2, ст. 1588–1589]. Точно так же как крестьянские и дворянские крайне-правые, Митрофан сваливал недостатки волостного суда на то, что он попал под влияние сельской буржуазии, «кулаков и мироедов» [2, ст. 1587], т.е. социальных кругов, чуждых традиционалистским устоям «почвы», за изоляцию которых от деревни он выступал. Так же, как и основная масса его коллег по фракции, он критиковал принцип выборности мировых судей из опасения зависимости их от партийной конъюнктуры и отсутствия «авторитета царского слуги» (т.е. ему было присуще отрицание необходимости демократических свобод и сугубо авторитаристское понимание сущности государственной власти, характерное для «почвы»).
  Однако этот тезис дополнялся аргументом о необходимости избежать «национальных противоречий», особенно характерных для западных регионов империи, в которых и протекала профессиональная деятельность епископа. Фактически речь шла о необходимости не допустить, используя законодательство, религиозную конкуренцию в районах проживания не православного «цензового» населения. Стремление сохранить и упрочить позицию господствующей конфессии средствами и методами государственного вмешательства нельзя не признать одной из существенных черт традиционалистского правосознания. Такую направленность его речей наиболее ярко подтверждает высказанный им тезис о недопустимости допуска в число судей нехристиан, особенно евреев, даже юридически подготовленных. Аргументировалось это отсутствием у них «христианской совести» [2, ст. 1592]. Взгляд на правосудие как на следование, в первую очередь, религиозным канонам, а не светскому законодательству, необходимость религиозного обоснования права, пренебрежительное отношение к принципу верховенства закона также изобличало в нём сторонника традиционалистских устоев.
  Вместе с тем, необходимо отметить, что его позиция носила более взвешенный, компромиссный характер, чем позиция его коллег по фракции. Он не возражал, в принципе, против реформы местного судопроизводства. Епископ видел, что она органически связана со столыпинской аграрной реформой, направленной на разрешение аграрного вопроса в России мирными методами, и полагал, что в конечном итоге она приведёт крестьянство «к довольству». Однако, по его мнению, темпы и методы преобразований местного самоуправления и суда должны быть существенно скорректированы. Реформа суда, на его взгляд, не должна быть столь поспешна и насильственна, как предполагаемая. Поэтому он не возражал даже против введения института мировых судей, но только в городах, а не в сельской местности, в которой, по мнению Митрофана, надо было изменять почвеннические устои крайне постепенно и осторожно. В связи с этим он был сторонником введения в деревне суда, сочетающего суд мировой и волостной. Согласно его проекту в каждой волости должно было выбираться двое судей, а мировой судья, назначаемый императором, как и предполагал проект на три волости, периодически объезжал бы их и вместе с местными судьями осуществлял бы правосудие. Причём он тесно связывал появление такого реформированного суда с введением всесословной волости и даже не возражал против проникновения в местный сельский суд интеллигенции, но исключительно «сельской», не оторвавшейся от почвеннических устоев, способной трансформировать достижения индустриального общества в приемлемые для ценностей почвеннического уклада формы.
  Таким образом, можно сделать вывод о том, что его позиция в целом, так же как и позиция его коллег по фракции, отражала стремление сохранить обособленность крестьянства как основной социальной базы «почвы», т.е. традиционалистского уклада в российском обществе. Однако его взгляды носили более компромиссный характер. Кроме того, обращает на себя внимание то, что он делал акцент на духовный и национально-религиозный аспект сохранения почвеннических, традиционалистских начал.
  В целом, солидарная позиция фракции по поводу необходимости сохранения почвеннических устоев всё же не была монолитной. Два крестьянских депутата – Е.Ф. Герасименко от Витебской губернии и Д.П. Гулькин от Бессарабской губернии – высказали прямо противоположную точкой зрения. Она заключалась в полном одобрении законопроекта, по мотивам резко отличающимся от аргументации коллег по фракции. Депутаты-раскольники категорически возражали против необходимости сословного обособления крестьянства, против понимания свободы как сословной привилегии. «Не будем поддерживать искусственно созданных перегородок между сословиями, постараемся скорее приобщиться к общей культуре и стать едиными и полноправными гражданами...», – была их точка зрения [2, ст. 1478]. В связи с этим они были и против правового противопоставления крестьянства другим группам населения, полностью отрицая существование правомерных в глазах крестьянства и объективно существующих правовых обычаев, трактуя таковые лишь как узаконенный произвол. Эти депутаты отстаивали необходимость специальной подготовки судебных кадров, определённой юридической квалификации. По их мнению, образовательный ценз для местного судьи был гораздо важнее следования велениям обычая и «народной совести», а «знания и опыт» ему нужны не менее, чем для всякой другой специальности. Поэтому они категорически возражали против необходимости участия в суде заседателей как инструмента сословного контроля, утверждая, что именно образовательный ценз будет стимулом для повышения образовательного уровня крестьянства и постепенного стирания сословных перегородок, к чему они и стремились. Вместе с тем, выступая с демократических позиций, они предлагали внести поправку, уменьшающую для судьи имущественный ценз, способствуя этим ликвидации сословной обособленности основного сельского населения. Причины отстаивания принципов равенства всех перед законом, верховенства закона, понимания свободы как надёжной правовой защиты своих личных интересов, характерных для индустриального общества, правового государства, по-видимому, коренились в социально-экономических особенностях развития тех регионов, представителями которых являлись эти крестьянские депутаты. Северо-зпадные и юго-западные районы империи развивались относительно своеобразно. Отсутствие общинного землевладения и землепользования, преимущественно хуторской тип ведения крестьянского хозяйства, постепенная минимизация роли сословных привилегий дворянства, более заметное влияние европейских правовых институтов – всё это обусловило отказ части крестьянства этих регионов от традиционалистских ценностей и восприятие ценностей модернизации.
  Из всего вышеизложенного можно сделать следующий вывод. Во-первых, позиция фракции правых, в целом, отражала не классовые интересы, а цивилизационные, «почвеннические», что предопределяло сходство взглядов представителей правого крестьянства, дворянства и духовенства. Все они в процессе обсуждения законопроекта отстаивали необходимость сохранения таких традиционалистских устоев, как: сословный строй, сословная и национально-религиозная обособленность крестьянства, его изоляция от проникновения политических, социальных, экономических, правовых элементов модернизации, угрожавших сословно-корпоративной и «цивилизационной» изоляции сельских жителей, привилегированное положение дворянского сословия, сохранение патриархального и религиозного характера судопроизводства, неприятие принципов либерализма и демократии, и в целом – идеи правового государства. В связи с чем все они в равной мере были категорическими противниками законопроекта. Во-вторых, такая солидарность не исключала существования определённых различий во взглядах, обусловленных классовой и сословной принадлежностью, с одной стороны, депутатов – дворян-помещиков, с другой – крестьянства и духовенства. Крестьянские депутаты обращали большее внимание на отстаивание сословно-корпоративной и «цивилизационной» обособленности крестьянства. Депутаты-дворяне в своих выступлениях акцентировали внимание: на отстаивании своих сословных привилегий; необходимости сохранения и упрочения монопольного влияния своего сословия на политическую жизнь страны; утверждении тезиса о его «покровительственной» роли по отношению к крестьянству и необходимости идеологизации государственного механизма и политической жизни страны в целом. Представитель духовенства, в свою очередь, обращал особенное внимание на необходимость сохранения духовных, национально-религиозных традиционалистских устоев. В-третьих, обращает на себя внимание то, что незначительная часть фракции всё же поддержала законопроект целиком и полностью, отстаивая совершенно противоположные взгляды, выражавшие позицию «цивилизации», направленные на решительную модернизацию правового уклада деревни, утверждение принципов законности, верховенства права, равенства всех перед законом, независимости судебной власти. Такая позиция исходила от представителей крестьянства западных регионов империи, что позволяет увязать их своеобразную точку зрения с особенностями социально-экономического, культурного, юридического, политического развития района, а, в конечном счёте, с определённой системой ценностей, сформировавшихся в этих условиях, с особенностями их мировоззрения, менталитета, правосознания, ориентированных на ценности индустриального, а не традиционалистского общества.
  Фракция «Союза 17 октября» по вопросу о необходимости принятия законопроекта выступала в качестве безусловного оппонента правых. Хотя октябристы (как и министр юстиции, представлявший законопроект в Думе) выступали против выдвигавшихся леволиберальными и социалистическими фракциями предложений отменить для мировых судей имущественный ценз, избирать судей не земствами, а непосредственно населением и т.д., всё же основной пафос их речей был направлен против противников законопроекта «справа», стремившихся к консервации традиционалистских устоев российской деревни: сословной и национально-религиозной обособленности крестьянства; привилегированного положения дворянского сословия; сохранения патриархального и религиозного характера судопроизводства; неприятия идеи правового государства. И представитель правительства, и октябристское большинство думской комиссии при обсуждении законопроекта равным образом признавали невозможность в видах реализации принципов независимости суда от администрации, равенства всех перед судом, верховенства закона и т.д., дальнейшего сохранения волостного суда, суда земского начальника и прочих, подобных им судов.
  В один голос участвуя в полемике против реакционно настроенных депутатов фракций правых и националистов, они признавали их устаревшими, подлежащими замене единоличным судьёй мирового участкового суда вследствие, прежде всего: сословного характера этих судов, низкого нравственного, умственного и образовательного уровня их членов, а также зависимости волостного суда от администрации и смешения судебных и исполнительных полномочий в лице земского участкового начальника.
  Кроме того, октябристская фракция в целях упрочения вышеуказанных принципов реформы местного суда, создания более прочных гарантий для независимости суда от администрации и, тем самым, обеспечения неприкосновенности личности и собственности внесла несколько весьма существенных новшеств в правительственный законопроект. Так, думская комиссия, состоявшая, в основном, из представителей господствующей в парламенте фракции, отвергла предложенное министерским проектом включение мирового суда в общую судебную организацию; возложила расходы на проведение реформы не на органы местного самоуправления, а на казну; отнесла к ведению местного суда иски, связанные с «интересами казны», чего правительственный проект также не предполагал; предложила сделать обязательным правило, согласно которому лица, задержанные полицией без требования мирового судьи, должны были быть освобождены или в течение суток препровождены к мировому судье, который в течение следующих суток обязан был либо освободить задержанного, либо вынести определение о задержании в целях пресечения уклонения от суда. Однако отнюдь не вся октябристская фракция Думы была согласна с ключевыми тезисами законопроекта.
  Прежде всего, значительная часть депутатов-октябристов (в основном, представлявших крестьянское сословие) высказывалась за учреждение вместо единоличного мирового суда коллегиального суда по типу гминного суда, существовавшего в пределах Привислинского и Западного краёв Российской империи (т.е., в основном, на территории российской части Польши). Такой суд включал в себя выборного председателя, имеющего определённый образовательный и имущественный ценз (как правило, местного помещика, зажиточного крестьянина, представителя сельской интеллигенции) и двух выборных заседателей, таковым цензам не отвечающих (как правило, местных крестьян). С одной стороны, в этом требовании крестьян выражался, конечно, крестьянский демократизм, поскольку появление такого суда связывалось с необходимостью введения бессословной волости, но с другой – такой суд должен был являться не бессословным, а скорее «полисословным», поскольку октябристы-крестьяне подчёркивали необходимость введения в состав суда двух представителей крестьянского сословия. На ограждение сословной обособленности крестьянства были направлены и контрпредложения депутатов-октябристов, касающиеся необходимости «деформализации» судопроизводства, расширения возможности применения в них норм обычного «крестьянского» права, сужения пространства для определённой законом процедуры судопроизводства.
  В частности, депутат-крестьянин М.Д. Челышев выступал даже против правила обязательного привлечения свидетелей для доказательства противоправного деяния. В процедуре неукоснительного следования суда закону этими депутатами всячески сознательно подчёркивался и выпячивался элемент юридического формализма, якобы препятствовавший реализации принципа справедливости. В этих же видах некоторые депутаты предлагали до предела сузить канцелярскую сторону процесса, полагая, что, в противном случае, это сделает затруднительным обращение крестьян в суд ввиду его дороговизны, прежде всего вследствие расходов на адвокатскую помощь. В этом выразилось традиционное недоверие «почвы» к устоям «цивилизации», умиление якобы исконно присущими «простому народу» уникальными моральными качествами, позволяющими ему быть более справедливым, чем корыстолюбивые помещики и чиновники, а фактически – стремление сохранить некоторую обособленность крестьянства. Однако в отличие от представителей правых фракций октябристские «раскольники» не возражали, в принципе, против необходимости модернизации деревни, в том числе против стирания сословных различий. Речь шла о различных путях и темпах приспособления традиционалистской российской деревни к устоям индустриального общества.
  Если основная часть фракции была за содействие быстрой ассимиляции «почвы» «цивилизацией», считая, что корпоративные перегородки в деревне уже размыты, а доверие к обычаю основательно расшатано, то меньшинство фракции, полагая обратное, выступало за более медленное приспособление «почвы» к ценностям «цивилизации» посредством постепенного синтеза почвеннических и цивилизационных устоев, путём неторопливого укрепления у крестьянства доверия к новым институтам, нормам, принципам, устоям.
  Показательно, что другой сторонник гминного суда октябрист Д.А. Леонов полагал главной целью коллегиального суда по типу гминного с участием представителей крестьянства укрепление доверия к суду, «расположение» к нему всех слоёв населения, что, по его мнению, было невозможно, в случае, если под видом мирового суда «местный суд из рук чиновников МВД перейдёт в более умелые руки чиновников Минюста». Он предлагал даже уменьшение имущественного ценза, полагая, что избрание земствами гарантирует такие кандидатуры, «которые не будут колебать собственность». Иными словами, он считал, что чувство законности в народе надо «воспитывать», а не навязывать сверху чужеродными институтами, которые могли попасть под контроль бюрократии [2, ст. 1488].
  Показательно, что глава комиссии Н.П. Шубинской выступал против предложения этих членов фракции по мотивам низкого авторитета непрофессионального суда у крестьян, ограниченности возможности применения обычая и покушения на основной «цивилизационный» устой – верховенство закона, неизбежное при поглощении профессионального судьи равноправными с ним заседателями. Этим он выражал мысль о том, что постепенное слияние обоих ценностно-нормативных устоев не нужно, прежде всего, самому крестьянству, поскольку традиционализм в деревне подорван и законность в деревне должно утверждать прямо и непосредственно.
  Ещё более определённо намерение привнести начала верховенства закона путём синтеза почвеннических и цивилизационных устоев видно в предложении, высказанном рядом членов фракции (в частности, А.Е. Фаворским), о необходимости сохранения волостного суда при придании ему в качестве председателя мирового судьи. Волостной суд и обычное право, господствовавшее в нём, они понимали как способ нормирования жизни, связанный с определённой корпорацией, сословием, причём способ, наиболее эффективный для утверждения идеи «правды и справедливости», основанной на «крестьянской совести», «терпимости, ласковости, любвеобильности»; ценностей общинного коллективизма, патриархальной семьи а, в общем-то, сохранения внутрикорпоративного «примирения». Таким образом, Фаворский (несмотря на свое дворянство) выступает как безусловный адепт ценностей и менталитета традиционалистского крестьянства, сторонник консервации его устоев. «Консерватизм, обеспечивающий в своих правах и понятиях спокойное развитие наших государственных учреждений», представлялся ему наилучшим вариантом развития. Однако в отличие от правых этот консервативный октябрист понимал невозможность сохранения этого суда в неприкосновенности, полной корпоративной изоляции традиционализма крестьянства. Он признаёт деградацию волостного суда под влиянием «внешних» по отношению к почвенническим устоям причин: ускоренной урбанизации, расслоения деревни, роста преступности и т.д. Он признаёт неизбежность вторжения «цивилизации», в том числе и в деревню. Однако в отличие от октябристского большинства комиссии он полагал, что такое вторжение должно было быть амортизировано синтезом суда «почвы» и «цивилизации» – волостного и мирового судов. В случае монополии на отправление правосудия в деревне мирового суда с его формализованным судопроизводством, принципом безусловного следования писаному закону, «чуждым нравам и обычаям деревни» он опасался безнаказанности преступников, «удовлетворения требования правосудия более состоятельных классов» и отсутствия «примирения сторон», т.е. фактически раскола крестьянской традиционалистской корпорации [2, ст. 1481]. Взамен он предлагал её постепенное приспособление к модернизации «сверху», проводимое путём реформ (земской, полицейской, общественной). Достигнуть этого предполагалось за счёт введения особого порядка судопроизводства в деревне: сохранения волостного суда с увеличением подсудности до 50–100 руб. по гражданским делам и по уголовным делам – до ареста сроком на месяц; придания ему в качестве председателя мирового судьи, причём с упразднением в отношении его требований имущественного ценза и введения в апелляционную инстанцию – съезд мировых судей представителей от крестьянства, выбранных земствами. Итогом этих преобразований будет, по мнению Фаворского, с одной стороны, приближение «суда цивилизации» к населению, которое даст крестьянству «понятие о необходимости права» [2, ст. 1483] за счёт повышения авторитета «суда права», а с другой – позволит сохранить «чистоту правды и справедливости», отстоять интересы крестьян от кулачества, сохранить «корни нашей цивилизации, которая должна быть очищена от всякой дряни и мусора» [2, ст. 1485–1486].
  Несколько иной точки зрения придерживался В.В. Хвощинский. Он являлся сторонником коллегиального суда, сочетающего мирового судью с заседателями из крестьян. Будучи более принципиальным и последовательным, чем Фаворский, противником разделения страны на «народ» и «бар» [2, ст. 1823], он, тем не менее, полагал, что «судьи – чиновники», чуждые крестьянской среде не «разовьют понятия о праве в народе», и что поэтому народу нужны судьи, «близкие ему по культуре и понятиям», знающие его обычаи и «жизненные условия» [2, ст. 1824]. Правда, он считал, что правовое воспитание крестьянства должно последовательно происходить на базе применения писаного законодательства. Потому он думал, что дела, «не терпящие отлагательства» и «наиболее сложные», мировой судья должен рассматривать единолично. Только дела, «не требующие быстроты», должны были разрешаться коллегией, состоящей из мирового судьи в качестве председателя и двух волостных судей, которые будут выбираться крестьянами в каждой волости и участвовать в судебных заседаниях при объезде мировыми судьями своего участка.
  Ещё более умеренная точка зрения характерна для таких критиков октябристского в своей основе проекта комиссии, как А.Ф. Мейендорф и Г.В. Скоропадский. Характерно, что наряду с констатацией особого традиционалистского правового уклада российской деревни, осознания того, что нельзя «организм правосудия… построить рационалистически, отвлекаясь от условий места и времени, от типичных черт данной страны» [2, ст. 1735], для них характерно уже безусловное признание того, что «цивилизация» наступает, и все усилия «почвы» сдержать её обречены на провал, поскольку индустриальная модернизация России – не случайный и не наносной элемент, он уже стал реальностью, к которой надо приспособить и институты правосудия. «Этого требует не наш рассудок, этого требует сама жизнь», этого требует «исторический ход событий», «как бы вы не идеализировали патриархальный быт и натуральное хозяйство, эти явления отжили свой век», – в таких выражениях преподносит этот тезис Мейендорф [2, ст. 1736]. Осознание того, что «почве» трудно примириться с тем, что не вписывается в её систему ценностей, но что в определённой степени это неизбежно и прогрессивно, пронизывает весь пафос его речи – «весь гражданский процесс нашего времени построен на том, чтобы давать более хитрому, более ловкому человеку победу над более добросовестным и простым» [2, ст. 1735]. Для него, таким образом, характерно понимание того, что надо не отгораживаться от процессов модернизации, а искать формы приспособления его под национальные нужды. Но, с другой стороны, он и его сторонники признавали, что формы такого приспособления неясны ввиду отсутствия отечественного и зарубежного опыта, а степень традиционализма крестьянства России неодинакова, и поэтому найти достаточно адекватные и эластичные формы синтеза государственным институтам практически невозможно. Они трактовали необходимость сохранения коллегиального суда с участием крестьянства лишь как средство для «психологического удовлетворения крестьянства» в «патриархальных местностях», в целях, прежде всего, сохранения социального мира и постепенного приобщения их к ценностям «цивилизации» (правовому строю, равенству всех перед законом и т.д.). Поэтому их поправки сводились к тому, чтобы волостной суд «умер бы своей смертью» [2, ст. 1452], сохраняясь лишь как суд третейский, факультативный, необязательный. Они предполагали предоставить волостным старшинам или особо избранным «добросовестным» право предварительного разбора исков ценой не свыше 30 руб. при условии добровольного согласия сторон и личной их явки (решение должно было выноситься письменно и быть подписано сторонами) при предоставлении возможности недовольной стороне в течении четырёх недель обратиться в мировой суд.
  Исходя из вышеизложенного, можно сказать, что октябристы выступали, в общем, сторонниками идеи правового государства, модернизации правового строя России в целом и российской деревни в частности, причём «сверху» – посредством деятельности авторитарной по сути власти. Вместе с тем, они понимали необходимость приспособления нравов и обычаев, традиций населения к требованиям и наличным условиям российского общества. Если правые были, по сути, реакционерами, то октябристы – либеральными консерваторами, не сомневавшимися в необходимости постепенного введения модернизированных правовых институтов. «Центр» фракции, в целом, поддерживал правительственную позицию контроля над мировой юстицией со стороны государства, земств, и цензовых элементов общества, лишь несколько корректируя её в сторону бóльшей независимости судебной власти и мировой юстиции от администрации. Их целью являлась не консервация почвеннических устоев, как у правых, а воспитание народа в духе идеалов правового государства. Отличия руководства и большинства фракции («центра») от их оппонентов («правого крыла» фракции) состояли в том, что если большинство полагало, что «почва», традиционалистские устои не имеют прочной опоры деревне и правовое воспитание крестьянства могло произойти путём уничтожения почвеннических устоев «сверху», то оппоненты настаивали на неготовности «почвы» воспринять пока враждебный ей мир «цивилизации». Поэтому они выступали за постепенный синтез суда «почвы» и суда «цивилизации». В трактовке степени такого синтеза они не были едины, однако выступали в отличие от правых за ассимиляцию устоев почвы цивилизацией, за поглощение крестьянского традиционализма правовым строем, а не наоборот. В этом выразилось характерное для представителей консервативного либерализма стремление постепенно и крайне осторожно приспособить российскую деревню к модернизации, укрепив, прежде всего, доверие к её устоям. В степени этой постепенности и осторожности выразились довольно значительные внутрифракционные различия.
  Кадетская фракция и примыкавшие к ней группировки (прежде всего, прогрессисты и польское коло), в целом, подержали идею законопроекта. Вместе с правительством и подавляющей частью октябристской фракции представители партии народной свободы категорически выступали против сохранения местного коллегиального суда. Они единогласно возражали как против волостного суда (безразлично – прежнего или реформированного), так и против предлагаемого некоторыми правыми, националистами, октябристами и социалистами проекта «суда по типу гминного суда». Во многом их аргументация повторяла аргументацию министра юстиции И.Г. Щегловитова как представителя правительства и докладчика думской комиссии, принадлежавшего к октябристской фракции – Н.П. Шубинского. Как и они, депутаты-кадеты разоблачали: низкий нравственный, образовательный, культурный, правовой уровень членов волостного суда; отправление обязанностей судьями, в сущности, в порядке повинности, что, в свою очередь, влекло за собой «хозяйничанье» в суде писаря; прямую зависимость его от администрации в лице земского участкового начальника; вызванный этим крайне низкий авторитет волостного суда в среде самого крестьянства. Наконец, в их лице нашёл полное понимание и основной тезис авторов и сторонников законопроекта, оправдывавший необходимость ликвидации волостного суда необходимостью преодоления сословной обособленности крестьянства, ликвидации сословной розни. Однако кадеты в констатации причин необходимости ликвидации волостного суда делали более заметный акцент на приспособление суда к социально-экономическим требованиям нового индустриального общества, к тем изменениям в социальной и экономической жизни деревни, которые влекут за собой появление частной собственности и рыночного типа ведения хозяйства. Поэтому в отличие от представителей правительства, октябристов они не считали, что волостной суд необходимо ликвидировать потому, что он «необходим кулакам и мироедам».
  Как и представители правительства и октябристского большинства комиссии кадеты выступали против «суда по типу гминного суда» (или близкого ему проекта учреждения мирового суда с двумя заседателями из крестьян). Причём зачастую они повторяли аргументы инициаторов законопроекта, соглашаясь, что такой суд будет существенно дороже, технически сложнее, медлительнее, что заседатели в таких судах «бесполезны» и даже «вредны», поскольку создадут количественный перевес над судьёй, выносящим решение на строгом основании закона, превратившись в балласт судопроизводства. Однако представители фракции сделали здесь сознательный акцент на то, что такое устройство суда не позволит добиться главного, что отличает судью – независимости, самостоятельности, порождающей чувство ответственности. По словам Ф.И. Родичева, такой суд не будет воспитывать «чувство долга, и смелость правовой мысли» судьи [2, ст. 1696], что и обеспечит подлинную независимость суда не только от администрации, но и от грешащего правовым нигилизмом традиционалистского крестьянства. Поэтому депутаты от кадетов считали, что гминный суд не подходит к введению на всей территории России не потому, что он, по словам министра юстиции, был чисто политическим институтом, учреждённым с целью противостоять враждебным для России «шляхетским тенденциям», и даже не потому, что заседатели, по мнению докладчика комиссии, выступят всего лишь в практически бесполезной роли юридических консультантов по вопросам местных обычаев, а потому, что гминный суд действует в районах, где традиционалистские устои, характерные для российской деревни, её правовой нигилизм и сословная обособленность ушли в прошлое и, следовательно, нет угрозы поглощения суда по праву судом по совести, обычаю, указанию начальства и т.д. Гминный суд может быть введён в российских губерниях лишь тогда, «когда вы создадите людей, защищающих своё право и в нём свою отчизну» [2, ст. 1698], – так аргументировал свою мысль Ф.И. Родичев.
  Между прочим, правоту воззрений кадетов подтвердил и представитель от праволиберального польского коло А.И. Парчевский, отстаивающий необходимость дальнейшего распространения и реформирования гминного суда, но только на территории бывшей Польши, утверждая, что такой суд является, в первую очередь, национальным польским судом, укоренённым там в течение не менее столетия, и что «в Польше только польский суд может исполнять задачи правосудия». Кроме того, он обратил внимание на то обстоятельство, что гминный суд по своей природе не всесословный (что фактически предлагали правые и часть октябристов), а бессословный. Он утверждал, что «лавники» (заседатели) не несостоятельны именно потому, что зачастую ими становятся образованные помещики, городская интеллигенция и т.д.; что гминный суд не вносит «классовых интересов и классовых страстей в дело правосудия». Наконец, ярый сторонник гминного суда категорически выступил против использования в нём обычая, поскольку, на его взгляд, «крестьянские обычаи составляют пережиток отжившего времени» [2, ст. 1517–1527]. Очевидно, им обращается внимание на то, что в силу наличия в Польше мощного среднего класса, отсутствия сословных перегородок, более длительного отсутствия крепостничества, присутствия традиций городского местечковского, слободского самоуправления, более высокого культурного и материального уровня населения традиционалистские устои там основательно поколеблены, в населении воспитан довольно высокий уровень правовой культуры, правосознания. Поэтому в Польше гминный суд выполняет совершенно иные задачи, наполнен абсолютно иным, «модеризационным» содержанием, нежели предполагаемый его аналог в России.
  Поддержали кадетское неприятие идеи коллегиального суда по типу гминного и прогрессисты, однако с компромиссной оговоркой, что такой суд можно допустить как «меньшее зло» в интересах прохождения законопроекта только в тех местах, где нет земств и судьи назначены [2, ст. 1528], поскольку сторонники тактики компромисса предпочитали выборный коллегиальный суд суду бюрократическому.
  Наконец, фракция, безусловно, поддержала и такую мотивировку необходимости введения нового типа суда, как невозможность руководствоваться в суде исключительно обычаем. Они были согласны с инициаторами законопроекта в том, что применение в судах обычая порождает произвол, неравенство, препятствует реализации главного принципа современного правосудия – неукоснительное следования суда закону. Однако кадеты делали основной упор на то, что право в гораздо большей степени соответствует новым социально-экономическим отношениям, утверждающимся в деревне, и обладает огромным воспитательным, цивилизующим значением. Кадетские ораторы утверждали, что обычное право должно, безусловно, уступить место «правовой сфере» [2, ст. 1496], что обычай в силу смешения гражданских и уголовных норм и наказаний представляет собой «пережитки архаики» [2, ст. 1514], что обычаю не хватает «гибкости и эластичности», необходимой для приспособления права к новой социально-экономической ситуации, поскольку он «целесообразен в условиях патриархального быта» и потому представляет «препятствие к тому, чтобы жизнь, которая пробивается везде, могла бы в достаточной степени найти защиту в праве» [2, ст. 1761]. Причём кадетские ораторы, в частности видный юрист М.С. Аджемов, обратили внимание, что одним из главных инструментов, кардинально изменяющих социально-экономических отношения в деревне, стало введение крестьянской частной собственности на землю. Поэтому они упрекали правое крыло Думы в том, что его ораторы хотят усесться на двух стульях – с одной стороны, разрушить общину и укрепить «личную» крестьянскую собственность, а с другой – сохранить сословную обособленность крестьянства, его правовой нигилизм в своих идеологических и классовых целях. Упрекали в том, что они препятствовали адекватному правовому регулированию тех условий, которые «законодатель должен предусмотреть», протестуя против адекватной правовой защиты вводимой ими частной собственности в виде закона. Ф.И. Родичев, утверждал, что «правосознание, согласно которому земля считалась божьей и находящейся в семейном владении» уничтожено столыпинской аграрной реформой при содействии самой Государственной думы. Поэтому обычай как отражение идей людей и групп, «не верящих в право», носителей традиционалистского сознания отжил свой век. Родичев обратил внимание на то, что в условиях капиталистического развития «обычай делается несправедливым потому, что он не соответствует развившейся жизни», что народ уже не живёт «обособленной жизнью и другими правовыми понятиями, чем другие сословия» [2, ст. 1702], что народ поэтому ждёт воскресения «правового суда», лучшее доказательство чему – увеличение сумм исков крестьянами, желавшими сначала передать дела в мировой суд, а после контрреформы – в окружной, которые судили по закону, а не по обычаю. Вместе с тем, он признавал, что позиции аграрного общества, традиционализма, «почвы» в крестьянской среде ещё очень сильны. Но именно поэтому необходимо уничтожение волостного суда – для того, чтобы, «проводить в жизнь культурные начала», «вытравливать и традицию и предание и воспитание» людей, которые «не привыкли защищать свою мысль» [2, ст. 1704]. Главной задачей правового суда в лице мирового судьи является, с его точки зрения, «восстановление потрясённой и уничтоженной в народе веры в окончательное торжество права» [2, ст. 1698], упрочение авторитета судьи, которое будет способствовать восстановлению авторитета права, и ликвидация обычая, которая посодействует вытравливанию «предрассудка, что для судьи есть барин, а есть мужик» [2, ст. 1698–1707]. Тем самым торжеством права как цивилизационного института предполагалось воспитание правосознания народа, а не изоляция почвы в новых условиях социально-экономического прогресса (позиция правых) и не навязывание правовых начал «сверху» (позиция правительства и большинства октябристов). Оба этих варианта, по мнению кадетов, равным образом вели страну в тупик, увеличивали разрыв между «почвой» и «цивилизацией», расшатывающий социальную стабильность и препятствовавший дальнейшей модернизации.
  Однако кадеты не ограничились одобрением законопроекта, пусть и по несколько отличавшимся от правительства и октябристского большинства комиссии мотивам. В соответствии со своей идеологией модернизации они предложили ряд существенных поправок. Во-первых, они касались необходимости сужения сферы применения обычая и большей формализации судопроизводства с целью придания ему «правового характера». Ряд кадетов (Ф.И. Родичев и Г.Р. Килевейн), соглашаясь с октябристами и правительством, полагали, что обычное право в семейных и наследственных делах необходимо оставить из-за несовершенства гражданского законодательства, однако настаивали на придании ему «обязательной силы» закона. Выразив уверенность, что в этом случае профессиональный судья разберётся в нём лучше, нежели судья волостной, они утверждали необходимость выработки основных решений мирового суда не на основе обычая, а на «основных началах права». А.А. Савельев же вообще полагал, что наследственное право исчезнет с утверждением частной крестьянской собственности на землю, а брачно-семейное обычное право непригодно, поскольку представляет собой характерное для традиционализма «полнейшее смешение гражданских, уголовных и нравственных прав». Он соглашался, в принципе, с тем, что некоторые обычаи, основанные на «трудовом начале» придётся оставить, однако предлагал ввести новые, более формализованные правила их доказывания (например, постановления сходов, решения волостных судов за ряд лет и т.д.). М.С. Аджемов, вторя ему, полагал, что «сам обычай в силу коррекции совестью судей поколеблен и находится в состоянии хаотическом» [2, ст. 1514]. Он предложил изменить толкование в законопроекте применения обычая в мировом суде. Правительственный законопроект предполагал в случаях, разрешённых законом (а закон, носящий, кстати сказать, сословный характер, такую возможность предоставлял достаточно широко, разрешая и аналогию закона), применять обычай без ссылки сторон, возлагая на судью принятие мер к установлению неизвестных для суда обычаев. Проект комиссии, несколько ограничивший область его действия, предлагал применять обычай в случаях, разрешённых законом, уже только по ссылке на него сторон, но в случаях, положительно не разрешённых законом, даже обязывал судей самим применять обычай. Аджемов же, утверждая, что «закон должен иметь первенствующее значение», предлагал в обязательственных отношениях отдавать предпочтение закону перед обычаем, а в области регулирования семейно-наследственных дозволить применение обычая только и исключительно «в силу закона». Кроме того, юрист предложил и дальнейший путь решения проблемы объективного наличия обычая в крестьянской среде – использование некоторых положений крестьянского обычного права при составлении гражданского кодекса, тем самым отдавая предпочтение законодательству перед обычаем, признавая, однако, необходимость «поглощения обычая законом» с учётом востребованности обычая. Кадеты тем самым нащупали оптимальный путь правовой модернизации России – путь слияния правовых воззрений «почвы» и «цивилизации» в писаном законе, отражения в присущем для индустриального общества нормативном законодательстве прогрессивных моментов крестьянского правосознания.
  Не согласились кадеты и с некоторым ограничением принципа равенства всех перед законом и судом, предполагаемым законопроектом. Прежде всего, по мнению кадетов, он заключался в отказе распространить действие законопроекта на Сибирь и ряд других окраин государства. Кадетские депутаты от Сибири (А.А. Скороходов, В.А. Караулов, К.И. Молодцов) настаивали на том, что как раз население Сибири чрезвычайно нуждается в благах всесословного правового суда, «доросло» до понимания его необходимости, поскольку именно Сибирь являлась наиболее динамически развивающимся по буржуазному пути краем, поскольку она была районом, население и экономический рост которого увеличивались именно вследствие мероприятий столыпинской аграрной реформы, а следовательно, наиболее нуждающимся и приспособленным для судебной реформы. Они обратили внимание, таким образом, на то, что Сибирь являлась на тот период одним из наименее традиционалистских регионов России, областью, где и в деревне преобладал мелкий частный собственник, служащий социальной базой для модернизации, в том числе и правовой. В связи с этим депутаты от Сибири, в числе которых были, в основном, кадеты, выступили даже с отдельным обращением к Думе, содержащим призыв к тому, чтобы правительство безотлагательно внесло в Государственную думу законопроект о реформе местного суда в Сибири. Таким образом, они увязывали особенности социально-экономического развития, появление новых ценностей и идеалов населения с необходимостью правовой модернизации. Кроме того, кадеты (В.А. Караулов, Л.Н. Нисселович) ополчились на предложение, высказанное представителями центра, направленное против распространения реформы на еврейское население империи, обращая внимание как раз на то, что там, где нет равенства перед законом, «нет и конституционного строя» [2, ст. 1510], обвиняя сторонников поправки в «юдофобстве», немотивированной «глубокой ненависти к еврейскому племени» [2, ст. 1838]. Однако для депутатов, которые служили рупором традиционализма, ненависть к еврейству была, конечно, не только «болезненным состоянием», «низменной страстью», по выражению депутата Л.И. Нисселовича. Скорее здесь имело место характерное для «почвы» нерациональное неприятие этноса, чей менталитет основан на ценностях цивилизации, на приспособлении, как говорил Л.Н. Гумилёв, к условиям городского ландшафта, к культуре урбанизма, которую впитали не только представители низов, но и верхов общества, использовавшие антиеврейскую риторику в качестве инструмента воздействия на низы. Неприятие этой риторики лишний раз демонстрирует позицию кадетов как подлинно модернизаторскую, характеризует их идеологические устои как антитрадиционалистские и подлинно демократические.
  Показательно, что к кадетскому требованию распространить мировую юстицию на национальные окраины примкнули близкие к кадетам национальные депутаты и группировки Думы. Прогрессист И.Н. Ефремов, как представитель Области войска Донского, категорически настаивал, упирая на поддерживающее его общественное мнение Дона, на немедленном распространении мировой юстиции на донской регион. Х.Б.Г.Б.О. Хас-Мамедов от мусульманской группы выдвинул предложение о распространении действия законопроекта на мусульманские национальные окраины, поскольку назначенные судьи, как правило, не были знакомы ни с местным языком, ни с местными обычаями [2, ст. 1447–50]. Ему вторил и депутат И.С. Монтвилл от польско-литовско-белорусской группы, утверждая, что в силу в силу незнания местных обычаев и языков назначенные судьи никакого авторитета у местного населения не имеют. Причём все они категорически потребовали перед проведением реформы ввести на окраинах бессословное, реформированное земство, дабы исключить падение авторитета суда из-за сословной розни и угрозы, создающейся по принципу равенства всех перед судом. И.Н. Ефремов всячески убеждал Думу в необходимости «расширить избирательные права населения» и даже предполагал от имени прогрессистов формулу перехода к очередным делам, в которой настаивал на «открытии доступа к занятию должности мирового судьи всеми лицами без сословных и имущественных различий», отклонённую Думой.
  Объектом критики кадетов в процессе обсуждения законопроекта стала и недостаточная, на их взгляд, степень независимости местного суда. Именно в этом атрибуте кадеты видели главный «залог правового строя» и пытались улучшить законопроект созданием гарантий для него более прочных, нежели предполагаемых законопроектом. Так, видный кадетский депутат – юрист К.К. Черносвитов выступил за избрание председателя съезда мировых судей самими мировыми судьями. Он высказался против предполагаемого законопроектом назначения его министром юстиции, опасаясь, что тем самым возникнет почва для «искусственной борьбы» между административной и судебной властями. Черносвитов считал, что это «далеко не в интересах правосудия» [2, ст. 1148], поскольку председатель будет согласно законопроекту вправе и обязан, осуществляя надзор за судьями округа, фактически жаловаться на них представителю правительства – министру юстиции. Кадетский оратор отстаивал полную независимость суда от правительственной власти как принцип, который надо соблюдать строжайшим образом. Он отверг мотивировку октябристского докладчика комиссии Н.П. Шубинского, что такое положение обеспечит компромисс с правительством и, следовательно, облегчит прохождение законопроекта, а также гарантирует должный уровень квалификации председателя суда, утверждая, что такую квалификацию председателя вполне обеспечит обязательность для него высшего юридического образования. Ф.И. Родичев, также отстаивавший необходимость закрепить в будущем законе положение о выборности председателя, упирал на необходимость упрочить «свободу правового творчества» для судей, создать посредством гарантий, предоставляемых данным законопроектом местных судей, которые «уйдут… с чиновничьей лестницы», превратятся в лиц, «карьеры не делающих и начальства над собой не имеющих» [2, ст. 1708]. Таким образом, кадеты были более последовательными проводниками антитрадиционалистского принципа независимости суда от администрации, чем правительство и октябристы, причём так же делая акцент на постепенное воспитание независимого правосознания судей.
  Выступили кадеты и за большую демократизацию института мирового суда. Прежде всего, они высказались за полную отмену имущественного ценза для занятия должности мирового судьи. Этот принцип упорно отстаивали и представители правительства и октябристы, мотивируя это тем, что наличие недвижимой собственности в районе проживания выборного судьи якобы обеспечит последнему знание местных обычаев, специфики и проблем, а также «нравственную пригодность» к занятию судейской должности. Консервативные либералы отстаивали принцип исключительной принадлежности политических прав и свобод собственникам, а представители правительства – «местному землевладельческому классу», основной опоре режима на местах – поместному дворянству. Как представители «нового либерализма» кадетские ораторы справедливо полагали, что «гарантия знакомства с местными обычаями – не в местной недвижимости, а в выборном начале» [2, ст. 1108], а нравственную оценку судьи никак нельзя увязывать с наличием собственности. Представители фракции вскрыли и причину отстаивания ценза правительством и правыми депутатами – недоверие к «третьему элементу» земств – социальной базе модернизации и левого либерализма, призывая представителей октябристов, от которых во многом зависело принятие законопроекта не видеть в них своих противников. Наконец, кадеты видели вред ценза в неизбежном, по их мнению, недоверии населения, прежде всего, крестьянского, к будущему местному суду. В случае сохранения ценза, по мнению представителей фракции, местный суд останется в их глазах «судом бар» и не обеспечит главного, чего добивалась фракция, – правового воспитания населения в духе преодоления правового нигилизма, волюнтаризма, недоверия к праву, характеризующих почвеннический традиционализм, с которым кадеты упорно и последовательно боролись. Исходя из этого, кадеты предлагали отказаться от избрания мировых судей существующими земствами, которые именно в силу наличия имущественного ценза оставались узко-сословными органами, и немедленно реформировать их устройство на принципах демократического избирательного права (всеобщего, равного, прямого при тайном голосовании). В этих же видах кадетский оратор К.К. Черносвитов предложил уменьшить ценз оседлости, который равнялся пяти годам, мотивируя этот тем, что он делает должность недоступной, прежде всего, для крестьян, получивших высшее образование. Таким образом, и здесь проявлялось желание кадетов не изолировать «почву» (позиция правых) и не втягивать её в «цивилизацию» «давлением сверху» (позиция правительства и октябристов), а органично вовлекать в модернизационные процессы, используя для этого сами традиционалистские социальные элементы.
  Кроме того, кадетов волновала возможность отстаивания законности судом и по отношению к власти, в связи с чем К.К. Черносвитов предложил исключить из числа лиц, которые не могли избираться на должности мировых судей, приговорённых к заключению за политические преступления. Показательно, что эти предложения кадетов были целиком и полностью поддержаны представителями прогрессистов.
  Предложили кадеты и ряд поправок, направленных на расширение подсудности суда за счёт, прежде всего, дел «против порядка управления» и дел, возникающих «по поводу исполнения должностных обязанностей». Их изъятие из сферы действия законопроекта, по мнению кадетов, провоцировало бесконтрольность административно-полицейских структур и наносило удар по доверию населения к институтам, призванным поставить на место власти административного приказа власть права.
  Наконец, необходимо упомянуть о предложении кадетов (законопроект комиссии предполагал лишь сужение такой возможности, предусмотренной проектом правительства) для создания гарантий соблюдения принципа неприкосновенности личности, вовсе исключить из законопроекта возможность назначения наказания на основании так называемых «судебных приказов», которые в ряде случаев позволяли «в порядке неотложности» выносить приговоры в отсутствие обвиняемого. Здесь также предотвращение возможности чиновничьего произвола и необходимость укрепления доверия населения к власти права в будущем суде выдвигались кадетами на первый план.
  Итак, участие кадетов, польского коло и прогрессистов в обсуждении законопроекта о преобразовании местного суда выразилось в том, что они поддержали прогрессивные положения законопроекта и поправки, преимущественно октябристской думской комиссии, направленные на ликвидацию устаревших и архаичных судов – волостного суда и суда земского участкового начальника (сохранявших такие традиционалистские устои, как сословный характер местного суда, господство в нём земельной аристократии, обычного права). Поддержали они и восстановление в России института мировой юстиции, свободной от сословных начал, «безответственной коллегиальности» и господства обычного права. Не ограничившись этим, они выступили гораздо более последовательными сторонниками правовой модернизации, нежели октябристы и тем более правительство. Это выразилось в требованиях: предельной минимизации сферы действия обычного права и организации его «поглощения» позитивным законодательством; ликвидации ограничений принципа равноправия предусматривавшимся законопроектом; создания гарантий независимости местного суда от административной власти Минюста; демократизации мировой юстиции. Таким образом, леволиберальные фракции полагали необходимым проведение юридической модернизации и построения основ правового государства более решительно и последовательно, нежели думский центр, не делая в ходе её проведения резких различий между российской деревней и городом, окраинами России и её «сердцевиной». Понимая, что правовое «воспитание» российской «почвы» неизбежно, они видели её в радикальном переустройстве судебно-правовой системы России, организации быстрого и в то же время по возможности органичного поглощения её «цивилизацией».
  Представители фракции трудовиков, так же как и октябристско-кадетско-прогрессистское большинство и правительство, были, в целом, согласны с тем, что волостной суд и суд земского участкового начальника не пригодны и должны быть упразднены. Аргументы, которые приводились ими, в принципе мало отличались от аргументов их «соседей справа» (сословный характер судов, отсутствие писаного законодательства, зависимость судов от администрации и т.д.). Однако при мотивировке они педалировали классовый характер суда земского участкового начальника, недоверие к земскому начальнику именно как к представителю чуждого социального слоя: в начальнике крестьяне, по их мнению (подтверждённому данными анкет), видели «барина недоступного крестьянину», наделяя его поэтому априори даже отрицательными моральными качествами. Это говорит об отражении трудовиками определённых почвеннических настроений крестьянства.
  Вместе с тем, позиция фракции по отношению к будущему закону, в целом, была далека от одобрительной. Критика ими основных положений законопроекта, в первую очередь, включала в себя категорическое неприятие системы выборов судей, предложенной им. Предполагалось избрание судей органами земского и городского самоуправления на основе сравнительно высокого имущественного, образовательного, полового ценза, ценза оседлости и т.д. В случае недостатка лиц, удовлетворяющих требованиям такового ценза, закон предполагал возможность назначения судей «высочайшей властью» по представлению министра юстиции. Трудовики единым фронтом выступили против практически всех видов ценза, предлагаемого законопроектом (имущественного, оседлости, даже полового), предлагая оставить лишь ценз возрастной и образовательный. Интересна мотивировка этого предложения. С одной стороны, это типичное для значительной части крестьянства недоверие к дворянству, «потеря народной веры в дворян», а также стремление противопоставить социальные элементы «почвы» социальным элементам «цивилизации», признавая первых носителями неких абсолютных моральных ценностей, отказывая вторым в возможности «судить по правде». Так, трудовик А.Е. Кропотов прямо утверждал, что ценз содействует избранию безнравственных людей, психология которых чужда крестьянскому правосознанию, имея в виду под таковыми, прежде всего, предпринимательские элементы деревни, характеризуя их известной крестьянской поговоркой «не отдашь душу чёрту – не будешь богат» [2, ст. 1632]. Вторя ему, ряд депутатов фракции также говорили об «избалованности и неумении владеть собой» состоятельных слоёв населения. Однако, с другой, депутаты-трудовики мотивировали отмену ценза вполне антитрадиционалистским мнением о невозможности в этом случае избрать в судьи квалифицированных, но не состоятельных юристов. Необходимость же сохранения образовательного ценза обосновывается вполне «модернизационным» требованием защиты от ущерба «прав населения» [2, ст. 1291]. Кроме того, трудовики, начисто отвергая возможность назначения судьи административной властью, которую они считали своим врагом, всё же признавали необходимость такового, в случае отсутствия местных квалифицированных юридических кадров, предлагая в качестве альтернативы законопроекту процедуру, в ходе которой администрация будет лишь предлагать избирателям списки кандидатур. Таким образом, можно сказать, что трудовики, не отрицая необходимости правовой модернизации деревни, полагали, что она должна была опираться в известной мере на почвеннические устои.
  Трудовики также выступили против предлагаемого законопроектом избрания мирового судьи земскими уездными собраниями и городскими думами. Как и представители леволиберальных партий, трудовики видели в этом стремление правительства и право-центристских группировок Думы «не допустить в мировой суд демократического элемента» [2, ст. 1287], утверждение «сословности суда», его «классового характера». Но в отличие от них трудовики опасались при такой системе выборов, прежде всего, «партийной конъюнктуры» состава мирового суда. Так же как и правые традиционалисты, трудовики считали, что судьями станут «идейно чуждые» им элементы и именно в этом видели главную угрозу. Кроме того, в отличие от проявивших отрицательное отношение к этому же положению законопроекта леволиберальных партий, трудовики предполагали в соответствии с интересами населения (подтверждёнными данными опросов, представленных Думе) не только возможность реформы земств на основе демократического избирательного права, но и избрание судей непосредственно населением мирового участка. Это положение было закреплено ими даже в виде предложения формулы перехода к очередным делам после первого обсуждения законопроекта. Интересны возражения, высказанные членом «трудовой группы» К.М. Петровым 3-м против предлагаемой левыми либералами реформы избирательной системы земств на основе «четырёххвостки» (всеобщего, равного, прямого избирательного права при тайном голосовании). Во-первых, по его мнению, гласные в принципе не могут обладать «достаточной независимостью от постороннего влияния» (т.е. от администрации), а во-вторых, у него сохранялись претензии по отношению к социальному составу земств даже в случае их избрания на принципах демократического избирательного права. В этом видно глубоко коренившееся недоверие, которое испытывала значительная часть крестьянства, рупором которых были трудовики, к представителям цивилизационно чуждой им бюрократии и других «цивилизационных» стратов, стремление изолироваться от них. Даже демократическое избирательное право трактуется ими как участие в выборах «всех сословий в равной мере», а не их полная ликвидация. То есть и в этом требовании проявился, с одной стороны, «модернизационный демократизм», а с другой – стремление построить его базу, учитывая ценности традиционалистской «почвы».
  Наконец, трудовики выступали (что также было оформлено предложением Думе соответствующей формулы перехода к очередным делам) ярыми и бескомпромиссными сторонниками не единоличного, а коллегиального суда. Они настаивали на том, чтобы в процессе вместе с мировым (или гминным) судьёй, обладавшим образовательным цензом, на равных правах участвовали два грамотных заседателя без образовательного ценза. В числе заседателей, в первую очередь, они хотели видеть, конечно же, представителей крестьянства. Даже говоря о всесторонне критикуемом ими волостном суде, лидеры трудовиков утверждали, что отрадной чертой в нём является «самодеятельность местного населения в отправлении правосудия», и что именно поэтому волостной суд «плох, но лучше, чем законопроект комиссии» [2, ст. 1470]. Причин поддержки трудовиками коллегиального характера мирового суда было две. С одной стороны, ораторы трудовиков выражали недоверие к «некрестьянским» слоям населения вообще. Их речи были переполнены аргументами о «доступности» и крестьянском характере такого суда. В ход пошли утверждения о наличии у крестьянского населения особой «народной совести» и «народного правосознания», проводниками которых и должны были стать заседатели из крестьян, необходимость знакомства судей с местными условиями и местной крестьянской психологией, которое обеспечат крестьянские члены суда. За ними скрывалось определённое недоверие традиционалистского крестьянства к чуждым им социальным элементам, проникающим деревню, и, конечно же, бюрократии, олицетворяющей враждебное государство. «Нам (т.е. крестьянству – курсив мой Ю.Ш.) больше нянек не нужно, мы им не верим», – так образно выразил эту мысль депутат Г.Е. Рожков [2, ст. 1470]. Недоверие к «интеллигентскому» суду, таким образом, выражало стремление традиционалистского сельского населения обеспечить некоторую корпоративную автономию. Причём в своих речах трудовики обращались и к крестьянским собственникам земли, вышедшим из общины благодаря столыпинской реформе, убеждая и их, что суд без представителей крестьянства «новых нужд ваших хуторских, совсем не будет знать» [2, ст. 1471]. Оправдывалось это, в частности, и тем, что, как и крестьянские депутаты, не входящие во фракцию трудовиков и даже крайне-правые, трудовики настаивали на том, что крестьяне привыкли руководствоваться нормами обычного права, не «приучены» к необходимости «формального предоставления доказательств», а потому в суде для крестьянина нужен «свой человек». Однако в отличие от них трудовики выступали с позиции необходимости постепенного, эволюционного укрепления роли права в жизни крестьянства и в деятельности местного суда путём оформления обычая приговорами волостных сходов и придания им, таким образом, статуса закона. А.И. Кропотов даже предложил формулу перехода к очередным делам, в которой от имени трудовиков внёс дополнение в законопроект, согласно которому «заседатели должны указывать на обычаи и они должны записываться в закон». Таким образом, с точки зрения трудовицких депутатов, необходимо было уравновесить модернизационные элементы суда (в необходимости наличия которых, прежде всего соблюдения в суде закона и в связи с этим присутствия квалифицированных юридических кадров, они, как сказано выше, в принципе не сомневались) контролем над ними со стороны крестьянства. Этот контроль должен был также обеспечить постепенное слияние в практике местного суда норм обычного и позитивного права.
  С другой стороны, трудовики выступая сторонниками классового характера государства, просто не верили в возможность появления в России легальным, парламентским путём даже единоличного бесцензового суда, в который допустят крестьянство. Петров 3-й утверждал, что поскольку Дума «не внимает голосу широких народных масс, а ведёт свою и своих единомышленников и буржуев и бюрократов политику», население просто «не верит в способность Государственной думы улучшить жизнь» [2, ст. 1467]. С одной стороны, в этом можно увидеть констатацию невозможности крестьянских представителей воздействовать на законотворческую деятельность в силу действительно чрезвычайно реакционного избирательного закона и механизма государственной власти. Но, с другой – в этом проявилась некоторая недооценка значения политической, парламентской борьбы вообще, характерная для представителей интересов «почвы», предпочтение ей непосредственной, прямой, «народной» демократии.
  Таким образом, можно придти к выводу о том, что трудовики при обсуждении законопроекта о преобразовании местного суда выступали сторонниками необходимости модернизации правовой жизни деревни, но постепенной и с опорой на «почвеннические устои». Чтобы обеспечить постепенный синтез традиционалистских и модернизационных начал в деятельности суда они выступали за упразднение волостного суда и суда земского участкового начальника; полное уничтожение всех видов ценза, за исключением образовательного для занятия должности местного судьи; выборность судьи не органами местного самоуправления, а непосредственно избирателями, а также за учреждение коллегиального земского суда, состоящего из мирового судьи с образовательным цензом и двух крестьянских заседателей, не обладавших им, который обеспечит слияние обычного права и позитивного на базе последнего. Позицию фракции, с одной стороны, выступавшую за радикальную демократизацию и «юридизацию» мирового суда, с другой – за сохранение влияния крестьянского элемента на судоустройство, судопроизводство и даже, в некоторой степени, «мировоззрение» местной юстиции в целом можно охарактеризовать как «двойственную».
  Что касается другой социалистической фракции российского парламента – социал-демократической, то её ораторы делали упор, в первую очередь, на классовый, а следовательно, неизбежно эксплуататорский характер судопроизводства и права в современном Российском государстве, который невозможно изменить легально в рамках существующей социально-экономической и политической системы. По словам Т.О. Белоусова, «всякий борющийся класс имеет свою идеологию, всякий господствующий свою юриспруденцию». О том, что правосудие имеет классовый характер, по мнению социал-демократов, свидетельствовало и пренебрежение правом во имя классовых интересов современного Российского государства, господство «наряду с писанным правом неписанного произвола» и «самого широкого расширительного толкования закона» [2, ст. 1430]. Смысл реформы, таким образом, по мнению левых социалистов, по-прежнему сводился к обеспечению повиновения и беспрепятственной эксплуатации крестьянства, к обеспечению государственной опеки над сословно неполноправным и невежественным сельским населением. Реформа только сменила форму достижения этой цели. Поэтому социал-демократы призывали трудящихся относиться к ней с «осторожностью».
  Реализация даже таких прогрессивных правовых принципов как верховенство права, законность, отдалённость суда от администрации и т.д., провозглашённых реформой, ими одобрялись, но не представляла в их глазах какой-либо самоценности, поскольку могли лишь содействовать дальнейшему развитию капиталистических отношений, пролагающих дорогу единственно справедливым – социалистическим. Реформа и объяснялась социал-демократами необходимостью приспособления к новым капиталистическим формам существования деревни. К ней, по словам Т.О. Белоусова, вёл «общий ход экономической жизни деревни и аграрная политика». С одной стороны, революция «сделала своё дело в воспитании масс сельских рабочих: появились новые условия найма, договора», а «аграрные беспорядки содействовали сильному развитию демократической мысли в деревне» [2, ст. 1435], с другой – классовая дифференциация в деревне создала классовую опору правительства – новых буржуазных землевладельцев, на которых она в новых условиях и желает опереться. Для защиты интересов новых частных собственников и необходимы были новые выборные мировые судьи, обладавшие высоким имущественным цензом.
  Отсюда – противоречие. С одной стороны, по мнению социал-демократов, реформа была нужна, депутаты от фракции негодовали, что она не будет распространена, например, на территорию Сибири, считали её меньшим злом, чем сохранение волостного суда и суда земского участкового начальника. А с другой, они же полагали её бесполезной. Бесполезность её они видели в том, что реформа не реализует свой демократический потенциал, что она в силу этого не будет содействовать ликвидации феодальных пережитков в деревне. Взамен социал-демократы предложили весьма туманную и абстрактную конструкцию – выбранный на основе демократического избирательного права коллегиальный суд «для лучшего обсуждения вопросов многогранной жизни низов населения» [2, ст. 1479], Этот суд должен был полностью отказаться от применения обычного права в силу его «реакционности», по той причине, что это право, естественно носящее классовый характер, создавалось в период феодализма и крепостничества, а потому не соответствует потребностям капиталистического развития, являясь тормозом российской деревни на пути к прогрессу. Жёсткая привязка к социально-экономическому критерию объясняет и различную трактовку необходимости упразднения обычного права в деятельности местного суда по сравнению с либеральными партиями. Если либералы на первый план выдвигали интересы правовой защиты личности и собственности в новых исторических условиях, то социал-демократы – то обстоятельство, что обычное право является «тормозом для классовой дифференциации низов населения» [2, ст. 1481].
  Отличает их от либералов и резко пессимистическая позиция, вытекающая из парадигмы о классовом характере государства. Они полагали, что в условиях современного политического режима провести модернизационные преобразования местного суда и судопроизводства (ввести всеобщее избирательное право при выборе судей, утвердить коллегиальность суда, заменить обычное право новой кодификацией на основе европейского опыта) невозможно. Во-первых, законодательные учреждения, избранные по избирательному закону, носящему ярко выраженный классовый характер, не пойдут на то, что противоречит их классовым интересам. Во-вторых, и сам правящий режим, в условиях которого вся реальная власть сосредоточена в руках бюрократического аппарата, возглавляемого правительством, носящим ещё более реакционный «продворянский» характер, чем «представительство», не пойдёт на проведение начал демократизации и независимости суда в жизнь. Поэтому улучшать законопроект поправками, по мнению левых социалистов, было не только бесполезно, но и вредно, поскольку они будут представлять собой покрывало для произвола, «лоскуты, оторванные от торжественной мантии культурного государства и пришитые на грязный халат азиатской сатрапии» [2, ст. 1585]. Чрезмерный радикализм, отсутствие позитивной, компромиссной позиции, вытекающий из тезы о классовом характере государственной власти и роли Думы лишь как конституционной фикции, как декорации, призванной обмануть народ, приводил, естественно, к выводу о необходимости революции как единственного пути прогресса, в том числе и в правовой сфере. Поэтому Н.С. Чхеидзе и подытожил критику законопроекта фразой о том, что, по его мнению, «настоящий суд… будет у нас только тогда, когда русский народ и все народности, входящие в состав России, произнесут свой окончательный суд над… настоящими хозяевами страны» [2, ст. 1694].
  Таким образом, точка зрения социал-демократической фракции о сугубо классовом характере государства и права, движущимся через капитализм к социализму, приводил социал-демократов к выводу о необходимости построения весьма отвлечённой и абстрактной юридической конструкции органов местного правосудия – «демократический» коллегиальный суд, действующий на основе «обновлённой» кодификации права. Для социал-демократов, таким образом, внешне характерно категорическое отрицание любого приспособления принципов «цивилизации» к нуждам и особенностям традиционалистской «почвы». Хотя фактически отстаивание производственно-корпоративных ценностей и интересов, антисобственнические настроения, неприятие идеи разделения властей и выдвижения вместо этого тезиса о «самодержавии народа» и необходимости организации «прямой демократии» делают их выразителями интересов «почвы», облечённых в новые «индустриальные» одежды. Поскольку в возможности реализации этой конструкции они не верили в силу характера режима, выражавшего интересы реакционных классов, то их позиция по поводу законопроекта носила ярко выраженный деструктивный характер под лозунгом «чем хуже тем лучше», и смысл выступлений сводился фактически к разжиганию революционных настроений в массах.
  В общем, можно сделать вывод о том, что позиция, занятая основными группировками и фракциями российского парламента третьего созыва по отношению к основным положениям проектировавшегося правительством проекта преобразования местного суда, наиболее ярко продемонстрировала их отношение к необходимости создания в России основ правового государства, его задачам, а также к принципам, формам и методам его построения. Для правых фракций, отстаивающих (в целом) почвеннические устои, идея формирования в России правового государства и гражданского общества была неприемлема. В связи с этим в процессе обсуждения законопроекта они последовательно отстаивали идею сохранения корпоративного строя общества и традиционалистских начал в области судоустройства и судопроизводства. Октябристы, отражая консервативно-либеральную позицию части российского парламента, рассматривали постулаты правового государства как отдалённую цель и на повестку дня ставили задачу постепенного и осторожного синтеза политико-правовых устоев «почвы» и «цивилизации», отводя главную роль в этом процессе «полуавторитарной», по сути, конструкции государственной власти. В связи с этим главную цель введения модернизационных судебных и правовых институтов они видели, прежде всего, в укреплении доверия общества к государству. Кадеты и примыкавшие к ним депутаты от прогрессистов, польского коло и ряда других национальных группировок видели в принципах правового государства ярко выраженную самоценность. Они являлись сторонниками решительных мер, направленных на переплавку традиционалистских устоев «цивилизацией», отводя главную роль в этом процессе институтам гражданского общества. Вследствие этого в процессе обсуждения законопроекта они явили себя наиболее последовательными и бескомпромиссными сторонниками формирования судебно-правовой базы правового государства. Трудовики и социал-демократы полагали необходимым создать в России «индустриальный вариант почвеннической цивилизации». В связи с чем пропагандировались чисто внешние и крайне абстрактные лозунги, связанные с идеей его построения, скрывающие за собой стремление к консервации традиционалистских устоев на новой идеологической основе. Сама эта идея не предполагала реализации классических принципов правового государства, носила корпоративный характер и использовалась в сугубо «антипозитивных» целях пропаганды идеи полного разрушения политико-правовых основ современной им российской государственности.

 Анализ обсуждения законопроектов, лёгших в основу одного из важнейших составляющих столыпинского модернизационного проекта – реформы судоустройства, судопроизводства и некоторых наиболее важных отраслей материального права начала ХХ в. в Государственной думе, позволяет понять, что взгляды на эту судебную реформу у различных группировок российского парламента начала XX в. находились в теснейшей взаимосвязи с их общей политической позицией по отношению к тем принципам, которые, по их мнению, должны были определять взаимодействие государства, общества и личности. Фракции резко расходились во взглядах: на сущность и соотношение государства и права, феномен гражданского общества, принцип верховенства закона, правовой статус личности, а также на необходимость предоставления гарантий обеспечения её прав и свобод. В связи с этим различались и их воззрения на роль и значение судебных органов в государстве, преступность вообще и политическую преступность в частности, причины преступности, цели наказания, роль государственных органов и общественных организаций в борьбе с нею, отношение населения к методам этой борьбы и т.д.
  Фракция правых, считая, что верховный суверенитет целиком и полностью принадлежит исключительно монарху, резко отрицательно относилась к такому постулату правового государства, как необходимость разделения властей вообще, а в особенности, к принципу независимости судебной власти от административной. Представители правых считали, что государственная власть должна быть совершенно определённым образом идеологически ориентирована, а её представители должны выступать носителями их партийной идеологии – идеологии «истинно русских людей», исповедовавшей самодержавие, великорусский национализм, великодержавный имперский шовинизм и «фундаменталистское», «воинствующее» православие в крайних формах. По их мнению, в результате «инфильтрации» чуждыми в этническом и идейном отношении элементами государственный аппарат стал ненадёжен в идеологическом отношении, а потому «спасовал» перед революционной смутой, которую они не считали в полной мере преодолённой. В особенности «ненадёжными» они считали представителей законодательных и судебных органов, которые были относительно автономны от верховного суверена в лице императора. Поэтому в целях скорейшего восстановления порядка в период «смуты» они полагали любой контроль над исполнительными органами, а в особенности над полицейскими структурами абсолютно недопустимым. Фактически они предлагали полностью лишить общество возможности оказывать хоть какое-либо влияние на административно-полицейские структуры империи (которым они, однако, полностью также не доверяли по идеологическим мотивам). Вследствие этого при обсуждении всех законопроектов, предложенных правительством, правые последовательно отстаивали принципы минимизации независимого судебно-прокурорского контроля над полицией и администрацией, уменьшения роли судебной власти в процессе смягчения наказания, устранения принципа независимости в организации местного мирового суда.
  В связи с этим правые фактически не признавали необходимости формирования в России основ гражданского общества. Фактически причина крылась в недоверии по отношению к обществу. Фракция в дебатах по поводу реформы полагала, что население в силу той же «идеологической ненадёжности» ещё не «доросло» до реформ, что оно находится под влиянием «враждебных элементов» революционного толка, а его представители склонны выражать не государственную, а «обывательскую» точку зрения. Поэтому её представители в ходе обсуждений практически всех законопроектов выступали сторонниками консервации патриархальной политической культуры населения, в особенности крестьянского (на поддержку которого они в основном ориентировались), полагая, что народным вождём в мире политики может выступать исключительно дворянство (представителям чиновничьего мира они, в силу вышеуказанных причин, не доверяли). Таким образом, правыми пропагандировалось не приобщение подавляющей части населения к участию в политической жизни, активному влиянию на неё, а выдвигались совершенно противоположные лозунги. В связи с этим при обсуждении законопроектов правые выступали против расширения влияния общества на государственную и, в частности, на судебную власть таких общественных институтов, как суд присяжных, патронаты, выборный мировой суд, адвокатура, да и сама Государственная дума.
  На право ораторы с крайне-правых скамей смотрели исключительно как на инструмент государственной власти. В связи с этим правые отвергали такой основополагающий принцип современного государства, как верховенство закона. Функции государства и органов юстиции заключались, на их взгляд, лишь в выполнении воли суверена и реализации всё той же идеологии «истинно русских людей». В связи с этим правые, в процессе обсуждения законопроектов судебной реформы, отстаивали необходимость сохранения исключительных положений, чрезвычайных судов, которые, на их взгляд, лишь компенсировали идейную ненадёжность кадров обычных судебных учреждений. Они выступали сторонниками: ограничения контроля судебной власти и прокуратуры над деятельностью чиновников; необходимости сохранения контроля и надзора правительства (в частности, Минюста) над судебными институтами и минимизации роли «писаного законодательства», права в местных судах.
  Резко отрицательно правые относились к принципу равенства всех перед законом. Являясь сторонниками сохранения и укрепления сословного строя, члены фракции в то же время выступали за государственный и судебно-правовой остракизм по отношению к таким экономическим, социальным и этническим элементам, как предприниматели, интеллигенция, еврейство (и некоторые другие национальные меньшинства), которых считали идейными врагами. Поэтому, дебатируя законопроекты, фракция выступала за судебно-правовую изоляцию крестьянства, уменьшение влияния на суды интеллигенции, капиталистов, евреев, а также всемерное «ужесточение» в их отношении норм уголовного права и процесса.
  Наконец, правые в процессе обсуждения законопроектов показали себя противниками такого постулата правового государства, как свобода личности, гарантированность гражданских прав и свобод, связанного с принципом взаимной ответственности гражданина и государства. Поскольку право для них, как уже указывалось, являлось инструментом в руках государства, правовой статус личности, на их взгляд, должен был характеризоваться отсутствием всякой автономии от государственной власти. Выдвигая лозунг «государство превыше всего», причём понимая под последним фактически административно-полицейские органы, правые были сторонниками необходимости полного подчинения личности административно-государственным интересам. Кроме того, патриархальные, традиционалистские начала воспринимались правыми как безусловная ценность, и в связи с этим сама свобода трактовалась ими как сословная привилегия. Поэтому преобладающее значение в трактовке свободы для них имело стремление к ограждению узкосословных прав. Вследствие этого в процессе обсуждения законопроектов об ответственности должностных лиц за посягательство на права подданных, правые считали наиболее важным оградить не интересы частных лиц, а «энергию» чиновников, которую они должны были проявлять в борьбе против «революционной заразы», угрожавшей государству. В процессе обсуждения законопроектов, имевших целью гуманизацию пенитенциарной политики, правые, полагая, что «злая воля» преступника абсолютна, а политическая преступность порождает и провоцирует всякую другую преступность, и считая святой обязанностью государства бороться против неё исключительно репрессивными методами жёсткой превенции, выступили их противниками. Они выступали против условного осуждения и условно-досрочного освобождения преступников или, по крайней мере, за максимальное сужение возможности применения этих мер индивидуализации и гуманизации наказания. Обсуждая законопроект о преобразовании местного суда, правые последовательно отстаивали непригодность для крестьянства процедурных и организационных форм судебного процесса, применявшихся в системе обычных, несословных судов, т.е. форм, основанных на ограждении прав личности посредством гарантий, установленных законом (верховенства закона в суде, независимости и профессионального характера суда, независимой адвокатуры). В этом проявилось крайне негативное отношение правых к автономии личности от государства, к предоставлению ей возможности самостоятельно отстаивать свои права перед лицом государственных органов. Фактически это означало отсутствие стремления правых депутатов повышать политическую и правовую культуру народа, содействовать преодолению его правового нигилизма – следствия многовековой отсталости.
  Таким образом, можно сделать вывод о том, что правые в процессе обсуждения судебной реформы в Третьей Государственной думе выражали не только специфические классовые, социально-экономические но и «цивилизационные интересы», будучи непримиримыми противниками модернизации политико-правовой сферы российского общества. В процессе обсуждения серии законопроектов, имевших целью обновление судебно-организационной и правовой систем империи, они отстаивали необходимость сохранения таких традиционалистских устоев, как: сословный строй, сословная и национально-религиозная обособленность крестьянства, его изоляция от проникновения политических, социальных, экономических, правовых элементов модернизации, угрожавших сословно-корпоративной и «цивилизационной» изоляции сельских жителей, привилегированное положение дворянского сословия, сохранение патриархального и религиозного характера судопроизводства, неприятие принципов либерализма и демократии, идеи правового государства. (Это однако не исключало некоторого своеобразия взглядов на эти принципы дворянских правых депутатов, акцентировавших внимание: на отстаивании своих сословных привилегий, упрочении влияния своего сословия на политическую жизнь страны и необходимости идеологизации государственного механизма; крестьянских депутатов фракции, обращавших большее внимание на отстаивание сословно-корпоративной и «цивилизационной» обособленности крестьянства и депутатов от духовенства, ориентировавшихся на необходимость сохранения духовных, национально-религиозных традиционалистских устое.) Дебаты обнаруживают ясное стремление основной массы членов фракции, используя политическую и социальную демагогию, поддержать низкую правовую культуру основной массы населения, законсервировать правовой нигилизм широких народных масс в целях отстаивания своих реакционных «почвеннических» политико-правовых идеалов.
  Октябристы также признавали властный суверенитет за монархом, однако в отличие от правых выступали за то, чтобы эта власть в интересах прав общества и отдельных его членов была ограничена законом, гарантом чего они признавали принцип разделения властей. Но октябристы «главной», «основной» ветвью власти всё же склонны были считать власть административную, исполнительную, управляемую непосредственно сувереном. По их мнению, эта власть, выражая общественные интересы, должна была в то же самое время контролировать общество. Поэтому для представителей центра в процессе обсуждения реформы было характерно стремление достичь компромисса с правительством, инициирующим законопроекты, лежавшие в её основе, иногда даже за счёт принципиальных моментов, с которыми представители фракции не всегда были согласны. Тактика компромисса, присущая центру, выражалась в выступлении против поправок, исходящих со скамей, расположенных слева от них и пытавшихся «выровнять» влияние различных ветвей власти на смягчение участи преступников, на контроль над чиновничьим аппаратом и на деятельность местного суда.
  Октябристы, возлагая большие надежды на пробуждение «общественной инициативы» и «самодеятельности», в том числе в сфере судоустройства, судопроизводства и пенитенциарной политики, будучи вследствие этого безусловными сторонниками формирования в России сильного гражданского общества, тем не менее, не слишком доверяли ему. Причина этого в том, что октябристы полагали, что население России ещё не созрело для взаимодействия с властью «на равных» на базе либеральных ценностей. А потому придерживались точки зрения, согласно которой необходимо было расширение участия гражданского общества в управлении делами государства, но постепенное и под контролем властного аппарата. Государство, на их взгляд, должно было не только служить обществу, но и надзирать за ним. По их мнению, общественная инициатива должна, прежде всего, обслуживать государственные интересы и быть в связи с этим в определённой степени подчинена государству. Поэтому в процессе обсуждения законопроектов они, сохраняя своей целью в отличие от правых развитие общественного самоуправления (патронатов, суда присяжных, выборного мирового суда и т.д.), выступали против чрезмерного, с их точки зрения, усиления общественного элемента и ослабления полицейско-бюрократического, предлагаемого фракциями, занимавшими левые скамьи. Главной целью политики октябристов по отношению к обществу, таким образом, фактически становилось укрепление доверия общества к власти, зачастую не институциональными, а пропагандистскими средствами.
  В соответствии с такой точкой зрения, на право октябристы смотрели как на инструмент, защищающий интересы личности, но, в первую очередь, не от государства, а через посредство государства. В процессе обсуждения законопроектов реформы центристы постоянно напоминали, что право, закон – есть средство ограждения личных прав. Однако в интересах общества, в целом, они должны защищать государство и его представителей. Поэтому они выступали против чрезмерного расширения возможностей смягчения наказаний для политических преступников, подчинение патронатных организаций государству.
  «Союзники», являясь сторонниками равенства всех перед законом, идя навстречу представителям административно-полицейской власти, не испытывая доверия к обществу, преследуя тактические цели в процессе обсуждения реформы, допускали отступления от него. Так, октябристы соглашались с минимизацией применения принципов индивидуализации и гуманизации наказания по отношению к политическим преступникам, ограничением ареала распространения действия мирового суда, ограничением прав евреев в области судоустройства и судопроизводства и т.д.
  Наконец, в отношении, безусловно признаваемой ими необходимости обеспечения прав и свобод личности октябристы (сохраняя приоритет государства и государственности) в отношении взаимной ответственности государства и личности отдавали безусловный приоритет ответственности личности перед государством. Отсюда – противоречивость и непоследовательность позиции фракции, с одной стороны, признающей правовую автономию личности и необходимость её защиты от государственного произвола, а с другой – ищущей соглашения с властью иногда за счёт сужения этой автономии. Это выразилось в сохранении самого института административной гарантии (при признании необходимости её значительного сужения), ограничении прав личности в процессе применения к ней условного осуждения и условно-досрочного освобождения (при признании необходимости существенного расширения применения этих мер, по сравнению с правительственным законопроектом), отклонении поправок левых фракций, позволяющих личности с большей полнотой отстаивать свои права в местном суде (в сочетании с поддержкой и даже некоторым расширением ряда прогрессивных в этом плане положений законопроекта).
  Таким образом, можно сделать вывод о том, что «центр» Думы, в целом, выступал за постепенный синтез систем права, судоустройства и судопроизводства, характерных для традиционалистской «почвы» и модернизационной «цивилизации». Октябристы выступали в отличие от правых за ассимиляцию устоев «почвы» «цивилизацией», за поглощение крестьянского традиционализма правовым строем, а не наоборот. В этом выразилось характерное для представителей консервативного либерализма стремление постепенно и крайне осторожно приспособить российскую деревню, в частности, и значительную часть российского общества к модернизации, укрепив, прежде всего, доверие к её устоям. (В степени этой постепенности и осторожности и выразились внутрифракционные различия.) Однако недоверие к степени готовности общества (которое действительно было настроено в большинстве своем «антилиберально») адекватно воспринять модернизационные цели развития привело октябристов к выводу о необходимости приоритета не институциональных преобразований, способствующих формированию гражданского общества, а укрепления доверия населения к государственной власти как основного средства преодоления традиционализма.
  Леволиберальные фракции Третьей Государственной думы (к числу которых можно причислить кадетов, прогрессистов и национальные фракции) выступали безусловными сторонниками народного суверенитета, а потому полагали, что государственная власть должна, безусловно, служить интересам общества. В силу этого они выступали сторонниками наиболее последовательного и полного проведения принципа разделения властей. Леволиберальные фракции российского парламента отстаивали необходимость реализации этого постулата правового государства в процессе обсуждения всех законопроектов, имевших отношение к судебной реформе. Дебатируя законопроекты об условном осуждении и условно-досрочном освобождении, они добивались расширения полномочий судебных органов в праве выносить решение о применении этих мер. В отношении законопроектов, усиливавших ответственность должностных лиц за противозаконные деяния, левые либералы выступили за замену «смешанных присутствий», нарушавших принципы судейской свободы и беспристрастности обычными судами, и в целом – за создание более благоприятных условий для усиления независимого судебного контроля над администрацией. В процессе обсуждения законопроекта об изменении порядка предания суду левые либералы также делали акцент на максимальной независимости всего процесса судебного разбирательства от узко понимаемых «государственных интересов», под которыми зачастую скрывались интересы чисто административные. Обсуждая реформу местного суда, кадеты и примыкавшие к ним думские фракции делали акцент на создание гарантий его независимости по отношению к Министерству юстиции (например, возражали против назначения министром председателя мирового съезда).
  Левые думские фракции в полном соответствии со своей доктриной народного суверенитета считали, что не государство должно контролировать гражданское общество, а наоборот, гражданское общество должно всецело подчинить себе государство. На реализацию этого постулата были направлены их поправки, относившиеся к законопроектам судебной реформы. Обсуждая методы гуманизации и индивидуализации уголовных наказаний, кадеты и примыкавшие к ним, считая, что современное им государство чрезмерно изолировано от гражданского общества, а право в силу этого «политизировано», выступали: за более широкое и самостоятельное развитие общественной инициативы в лице патронатных организаций и таких институтов влияния общества на судебную власть, как суд присяжных и планирующихся ювенальных судов. Политическую преступность они считали менее опасной для общества, поскольку она была следствием недостаточного учёта государством интересов социума. Огромное внимание в процессе обсуждения законопроектов реформы левые либералы уделяли необходимости усиления роли такого мощного инструмента формирования гражданского общества, как местное самоуправление; они выступали за повышение его роли и в процессе преследования должностных лиц и в создании местного суда. Кроме того, необходимость усиления общественного влияния на судебные институты государственной власти проявлялась в требовании кадетов отменить имущественный ценз при формировании выборных органов местного суда.
  В соответствии с доктриной, которой придерживались в целом все леволиберальные фракции, право (в основе которого не политические и социальные интересы, а общечеловеческие ценности, главной из которых является «гуманность») должно было стоять выше государства, связывать его, заставлять выполнять свои требования. В отличие от правительства, октябристов и правых эти фракции не рассматривали закон как орудие государства, ставя право выше «политики», признавая его самостоятельной силой. Таким образом, они выступали провозвестниками идеи правового государства на российской политической арене и безусловными сторонниками соблюдения принципа верховенства закона. В соответствии с этим левые либералы в процессе обсуждения проекта устройства местного суда выступали сторонниками необходимости сужения сферы применения обычая, большей его формализации с целью придания ему «правового характера». Дебатируя же законопроекты, связанные с контролем над законностью деятельности бюрократии, и мероприятиями, совершенствующими пенитенциарную политику, они сражались за резкое сужение сферы внесудебного «усмотрения» различного рода административных органов власти.
  Левые либералы являлись абсолютно бескомпромиссными сторонниками неукоснительного соблюдения принципа равенства всех перед законом. Поэтому они категорически выступали против любых редакций законопроектов судебной реформы и поправок, изымающих из их сферы действия определённые территории или определённые группы населения, не вызывающие доверия власти или более правых фракций (евреев, мусульман, горожан, интеллигенции и т.д.).
  Свобода личности, гарантированность прав и свобод человека и гражданина и взаимная ответственность гражданина и государства были альфой и омегой правосознания либералов. В реализации этого принципа был, по их мнению, главный смысл судебной реформы. Поэтому в процессе обсуждения всех законопроектов соблюдение его всегда выдвигалось кадетами и их союзниками на первый план. Именно они выступили основными инициаторами поправок, принятых Думой, предоставлявших дополнительные процессуальные гарантии потерпевшим от действий административной власти. Именно эти фракции, полагая, что социальные причины преступности играют главную роль, выступили за расширение возможности для применения более гуманных мер наказания. Именно с их подачи и при их активном содействии были переработаны статьи законопроекта о местном суде, касавшиеся установления дополнительных гарантий для реализации принципа неприкосновенности личности.
  Таким образом, деятельность леволиберальных фракций Думы в процессе дебатирования законопроектов судебной реформы была направлена на создание реальных гарантий: для соблюдения принципа разделения властей, независимого судебного контроля над администрацией; усиления роли и полномочий органов местного самоуправления как институтов гражданского общества; верховенства права; равенства всех перед законом. Кадеты и их союзники выступали безусловными и наиболее последовательными сторонниками правовой модернизации России и реализации в ней идеи правового государства. В этом они резко отличались от правых, которые выступали категорически против идеи правового государства в её европейском понимании; от октябристов, которые использовали её в пропагандистских целях для укрепления доверия общества к власти, и от левых фракций, которые выступали с позиции неверия в возможность содействовать его построению легальными, правовыми путями. Левые либералы делали основной акцент на необходимость приспособления нового суда, судопроизводства и права к социально-экономическим требованиям нового индустриального общества, к тем изменениям в социальной и экономической жизни деревни и, в целом, российского «почвеннического» уклада, которые влечёт за собой появление частной собственности и рыночной экономики. Леволиберальные фракции полагали необходимым проведение юридической модернизации более решительно и последовательно, нежели думский центр, не делая в ходе её проведения резких различий между российской деревней и городом, окраинами России и её «сердцевиной». Понимая, что правовое «воспитание» российской «почвы» неизбежно, они видели её в радикальном переустройстве судебно-правовой системы России, организации последовательного поглощения её «цивилизацией». Однако степень адекватности такой позиции по отношению к российским реалиям (что вытекает из того, что основанные на их основополагающих политико-правовых принципах поправки к законопроектам не были в большинстве своём приняты и тем более реализованы) вызывает, конечно же, определённые сомнения.
  Социалистические фракции Думы, к числу которых необходимо отнести трудовиков и социал-демократов, также являлись сторонниками идеи народного суверенитета. Однако в отличие от либералов либо вообще не признавали компромисса с «исторически сложившейся властью» и постепенности в процессе реализации этого постулата (социал-демократы), либо являлись эволюционистами в крайне незначительной степени (трудовики). Сам этот постулат воспринимался ими как непререкаемая догма. Исходя из этого принцип разделения властей трактовался ими как прогрессивный, но ни в коем случае не как политический идеал (даже на данном историческом этапе). Таковым для социалистов выступало «самодержавие народа» в форме «идеальной» парламентской республики с однопалатным парламентом, воплощавшим «истинную», «бесклассовую» демократию, не нуждавшуюся в поиске баланса классовых интересов, а потому базировавшуюся на идее «единства власти народных представителей». По их мнению, выборность всех чиновников и судей «сверху до низу» и принцип неограниченной их ответственности перед представительными органами власти решал все проблемы. Существовавшее в России государство они считали орудием в руках господствующего класса, применяемым (исключительно – по мнению и социал-демократов и преимущественно – трудовиков) в целях организации эксплуатации угнетённых классов и их подавления. По их мнению, таковая природа современного государства полностью исключала возможность реализации их идеала легальным путём – путём парламентской борьбы. Поэтому их парламентская деятельность, в основном, носила пропагандистский характер и была направлена на пробуждение «движения низов», которое насильственным путём сметёт современный «антинародный» политический порядок, т.е. на критику существующего режима. Впрочем, необходимо заметить, что трудовики в отличие от социал-демократов осуществляли эту критику с более или менее позитивных позиций, предлагая многочисленные поправки к законопроектам судебной реформы, пытаясь убедить в их необходимости леволиберальные, а иногда и господствующие фракции Думы. Социал-демократическая фракция выступала с более непримиримых позиций и, руководствуясь необходимостью проявлять демонстративный остракизм по отношению к «прогнившей» власти, голосовала против законопроектов целиком либо вносила поправки, носящие чисто пропагандистский характер, в отвержении которых Думой она не сомневалась, и не считала нужным это скрывать.
  В отношении необходимости формирования в России основ гражданского общества обе социалистических фракции Думы придерживались точки зрения, что таковое должно было, конечно же, подчинить себе государство (отсюда, в частности – требование отменить любые имущественные цензы, касающиеся формирования судебного аппарата империи). Однако представлять собой, по их мнению, оно должно было в сущности корпорации с прямой демократией (территориально) – сельские («крестьянские общины»), на которые ориентировались трудовики, и производственные, которым отдавали предпочтение социал-демократы. Это сближало представителей, защищавших корпоративные интересы крестьянства, трудовиков, с правыми крестьянскими депутатами (до такой степени, что некоторые их поправки взаимно поддерживались). Трудовики более оптимистично, чем социал-демократы были настроены по отношению к возможности влияния общества на эволюцию государственности в общем и судебно-правовой системы в частности в сторону демократизации. Поэтому, полагая, что развитие общественной инициативы, в конце концов, способно изменить карательную направленность «классового судопроизводства», выступали: за развитие патронатного движения и ювенальной юстиции, расширение компетенции суда присяжных и прочих институтов формирующегося гражданского общества. Социал-демократы же, будучи ярыми антиэволюционистами, абсолютизировали классовый характер государства и права. В силу этого, с их точки зрения, пока они не в их руках, руках пролетариата и беднейшего крестьянства, необходим остракизм по отношению к ним. Поэтому они выступали против улучшения законопроектов и в части усиления влияния гражданского общества на политическую власть.
  Для социалистов (так же как и для правых) был характерен взгляд на право, как на инструмент, обслуживающий классовые и идеологические интересы государства. Трудовики и социал-демократы вследствие этого выступали с резко враждебных позиций по отношению к существовавшему правовому устройству и, в сущности, к принципу верховенства права вообще. Поэтому в качестве поправок к законопроектам фигурировали правовые нормы, имеющие зачастую весьма отдалённое отношение к правовой системе Российского государства, выражавшему, с их точки зрения, преимущественно интересы господствующих классов. Поэтому ораторы от социалистов зачастую грешили правовым нигилизмом и волюнтаризмом.
  В принципе, социалистические фракции, декларирующие своей целью самую широкую демократизацию российской политико-правовой системы, были безусловными сторонниками принципа равенства всех перед законом. Однако необходимо отметить, что они с большим недоверием относились к социальным слоям, враждебным тому корпоративному устройству, на которое они опирались в своих социальных проектах. Поэтому они старались ограничить или, по крайней мере, минимизировать их влияние на судебно-правовую систему России, настаивая, например, на необходимости обеспечить большинство в местном суде представителям традиционалистского крестьянства и уменьшить влияние на судопроизводство дворянства, предпринимательских слоёв населения и связанной с ними интеллигенции.
  Свобода личности, гарантированность прав и свобод человека и гражданина и взаимная ответственность гражданина и государства, в принципе, признавалась и всячески превозносилась ораторами от социалистов. Однако остракизм по отношению к правящему режиму, сугубо «антипозитивная» позиция, занятая по отношению к законопроектам, которые должны были оформить судебную реформу, превалирование пропагандистской составляющей их думской деятельности, приводили или к нежеланию поправками улучшать содержание законодательных предложений, вносимых правительством и господствующими фракциями, или к внесению таких поправок, которые сводились к предоставлению «избыточных» и утопичных гарантий для личности, направленных к явному ущербу для современной им «антинародной» государственной власти, рассчитанных, в основном, на пропагандистский эффект, который мог «разбудить народные массы» для борьбы со «старыми и прогнившими» политико-правовыми порядками.
  Таким образом, позиция социалистических фракций по отношению к законопроекту базировалась на полном и абсолютном недоверии к современному им Российскому государству в силу его классовой природы, которое вряд ли может быть признано оправданным. Это привело к нежеланию признавать общие закономерности политико-правового развития, своеобразие политико-правового элемента цивилизационной составляющей России, а в итоге – к вытекающему из политического максимализма правовому нигилизму и волюнтаризму. Эта позиция, в свою очередь, приводила их к отрицанию возможности борьбы с нарушениями законности в рамках существующей политической системы. Следствием этого явилось стремление к подрыву всеми возможными способами основ существующего политического режима как основной цели своей законотворческой деятельности. Социалисты, таким образом, выступали сторонниками необходимости модернизации судебно-правовой системы России, но, в значительной мере, с опорой на адаптированные для индустриальной цивилизации «почвеннические устои». Позицию крайних левых фракций, с одной стороны, выступавших за радикальную демократизацию и «юридизацию» судебных институтов империи, а с другой – за сохранение влияния корпоративного элемента на судоустройство, судопроизводство и даже в некоторой степени «мировоззрение» юстиции, нельзя не охарактеризовать как «двойственную».
  Таким образом, можно сделать общий вывод о том, что позиция, занятая основными группировками и фракциями российского парламента третьего созыва по отношению к основным положениям проектировавшейся правительством судебной реформы, была связана с отношением к такому основополагающему модернизационному политико-правовому институту, как правовое государство. Эта позиция, в свою очередь, в значительной степени определялась их цивилизационными предпочтениями и ориентациями. Их анализ позволяет выразить мнение о достаточной проблематичности реализации принципов правового государства на практике в силу того, что, пожалуй, лишь леволиберальные фракции Думы поддерживали его в полной мере. Всё это, конечно, не может не порождать сомнения в адекватности режима третьеиюньской монархии требованиям времени. Очевидно, что затруднения в процессе модернизации в немалой степени были обусловлены отсутствием не только должной гибкости монарха и правительства, но и достаточно мощной социальной базы для её проведения.

1. Аврех А.Я. П.А. Столыпин и судьбы реформ в России. М.: Политиздат, 2009. 286 с.
  2. Дмитриев Ю.А., Черкашин Е.Ю. Законодательные органы России от Новгородского веча до Федерального Собрания (сложный путь от патриархальной традиции к цивилизации) / ред. Е.Ф. Варварина. М.: Манускрипт, 2008. 103 с.
  3. Законотворчество в Российской Федерации: науч.-практич. и учеб. пособие / под ред. А.С. Пиголкина; Ин-т законодательства и сравнит. правоведения при Правительстве Рос. Федерации. М.: Формула права, 2010. 605 с.
  4. Ильин В.В. Реформы и контрреформы в России: Циклы модернизацион. процесса / ред. В.В. Ильин. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2006. 399 с.
  5. История парламентаризма в государствах-участниках Содружества Независимых Государств: из материалов науч.-практич. конф.: (к 90-летию со дня нач. работы Гос. Думы России) / Федер. Собр. парламент РФ Гос. Дума. Изд. Гос. Думы. М.: Известия, 2008. 47 с.
  6. История политических партий России: учебник для студентов вузов, обучающихся по спец. «История» / под ред. А.И. Зевелева. М.: Высш. шк., 2009. 447 с.
  7. История русской правовой мысли: Биогр. Док. Публ. М.: Остожье, 2008. 604 с.
  8. Казарезов В.В. О Петре Аркадьевиче Столыпине / В.В. Казарезов. М. : Агропромиздат, 2007. 94 с.
  9. Казарезов В.В. П.А. Столыпин: история и современность. / В.В. Казарезов. Новосибирск: МП РИД, 2007. 107 с.
  10. Козбаненко В.А. Государственная Дума как опыт представительной демократии в России: Краткий очерк истории / ред. А.С. Беляев; О-во Знание России; Ростов. обл. орг. Ростов н/Д.: Юго-Запад, 2009. 46 с.
  11. Комиссарова Л.И., Яренгина В.П. Органы высшей государственной власти и центрального управления Российской империи в конце XIX-начале XX веков: справ. изд. / Л.И. Комиссарова, В.П. Яренгина СПб., 2008. 82 с.
  12. Конституционализм: исторический путь России к либеральной демократии / сост. А.В. Гоголевский, Б.Н. Ковалев; Ин-т Открытое о-во. М.: Гардарики, 2010. 617 с.
  13. Кудинов О.А. Конституционные реформы в России в XIX – начале XX вв. / Ин-т молодёжи М.: Социум, 2008. 131 с.
  14. Лихобабин В.А., Пархоменко А.Г. Российский конституционализм: История. Современность. Перспективы / В.А. Лихобабин М.: Молодая гвардия, 2007.
  15. Народовластие в России – очерк истории и современного состояния / ред. Ю.А. Дмитриев. М.: Манускрипт, 2007. 296 с.
  16. П.А. Столыпин и исторический опыт реформ в России / отв. ред. А.П. Толочко. Омск: Изд-полигр. отд. Омск. гос. ун-та, 2007. 201 с.
  17. Шестаков Ю.А. Участие фракции партии народной свободы в обсуждении законопроекта об изменении порядка производства дел о преступных деяниях по службе в Третьей Государственной думе. Человек и общество на рубеже тысячелетий: междунар. сб. науч. тр. / под общ. ред. проф. О.И. Кирикова. Вып. 46. Воронеж: Воронежский госпедуниверситет, 2010. С. 257–265.
  18. Шестаков Ю.А. Участие «Польского коло» III Государственной Думы в обсуждении законопроекта об изменении порядка производства дел о преступных деяниях по службе. Социально-гуманитарные проблемы современности: сб. науч. тр. / редкол.: Н.И. Гусев. Шахты: ГОУ ВПО «ЮРГУЭС», 2010. С. 63–64.
  19. П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество: Жизнеописание (1862–1911). / Г.П. Сидоровнин. М.: Поколение, 2007. 720 с.: ил.
  20. Семенникова Л.И. Россия в мировом сообществе цивилизаций: учебник для вузов по курсу «Отечественная история». 6-изд., перераб. М.: КДУ, 2008. 752 с.
  21. Становление российского парламентаризма начала XX века / Н.Б. Селунская, Л.И. Бородкин, Ю.Г. Григорьева, А.Н. Петров; под ред. Н.Б. Селунской. М.: Мосгорархив, 1996.
  22. Шестаков Ю.А. Обсуждение законопроекта об условно-досрочном освобождении в III Государственной Думе. Человек и общество на рубеже тысячелетий: междунар. сб. науч. тр. / под общ. ред. проф. О.И. Кирикова. Вып. 42. Воронеж: Воронежский госпедуниверситет, 2008. 427 с. С. 150–158.
  23. Шестаков Ю.А. Обсуждение законопроекта о введении состязательного начала в обряд предания суду в Третьей Государственной думе. Актуальные проблемы гуманитарных наук. Всеросс. Науч.-практич. конф. 8–9-апреля 2009 г. г. Шахты: в 2 т. / Шахты: ГОУ ВПО «ЮРГУЭС», 2009. Т 2. С. 289–291.
  24. Шестаков Ю.А. Рассмотрение законопроекта об изменении порядка производства дел о взыскании вознаграждения за вред и убытки, причинённые распоряжениями должностных лиц в III Государственной Думе. Социально-гуманитарные проблемы современности: сб. науч. трудов / редкол.: Н.И. Гусев. Шахты: ГОУ ВПО «ЮРГУЭС», 2010. С. 59–60.
  25. Шестаков Ю.А. Участие правых фракций III Государственной Думы в обсуждении законопроекта об изменении порядка производства дел о преступных деяниях по службе. Социально-гуманитарные проблемы современности: сб. науч. тр. / редкол.: Н.И. Гусев. Шахты: ГОУ ВПО «ЮРГУЭС», 2010. С. 61–62.
  26. Правда Столыпина: Альманах 1 / Г. Сидоровнин. Саратов: Соотечественник, 2009. 318 с.
  27. Овсепян Ж.И. Становление парламента в России / отв. ред. Д.Ю. Шапсугов. Ростов н/Д.: Изд-во СКАГС, 2008.

Если нужны эксклюзивные аксессуары и запчасти инфинити - заходите прямо сейчас на сайт http://www.shopinfiniti.ru. Быть равным среди первых - то, что нужно Вам и Вашему автомобилю!